Царь Дмитрий - самозванец
Шрифт:
I
ГЕНРИХ ЭРЛИХ
И вот что удивительно — оба раза терпел я напасти и страдания от любимых своих. В Ярославле — от племянника Ивана, в Москве — от ратников русских и казаков, пришедших освободить Первопрестольную от иноземцев. Но в Ярославле меня окружали столь же родные мне люди, все были заодно, там, на миру, сама смерть была нестрашна. А в Москве... Господи, с кем сидеть пришлось! Наверно, в преисподней да на каторге и то компания попалась бы честнее. Под защитой поляков собрались старые бояре во главе с князьями Мстиславским и Воротынским и новая знать, предводительствуемая Михаилом Салтыковым, Андреем Трубецким и Борисом Лыковым, на поляков уповали Иван Романов с Андреем Голицыным, в то время как их братья единокровные томились в плену у короля Сигизмунда. Тут же кожевенник бывший Федька Андронов, вошедший неожиданно в силу великую и захвативший ключи от казны царской, помыкал незадачливым претендентом на престол Мишей Романовым, радовавшимся, что Сигиз-мунд оставил ему звание стольника двора царского, пожалованное еще Димитрием; неистовый патриарх Гермоген сидел вместе с лукавыми архимандритами, купившими места свои у патриарха тушинского Филарета; наемники немецкие, перешедшие на сторону поляков во время последней битвы воеводы трусливого Дмитрия Шуйского, соседствовали с немногими русскими стрельцами, которые еще менее немцев понимали, кому и за что они служат. Никто никому не доверял, все смотрели друг на друга с подозрением и опаской, доносили беспрестанно о готовящейся измене единственной реальной власти — командиру поляков пану Гонсевскому и тут же, невзирая на смертельную угрозу внешнюю, продолжали плести
ийтриги и составлять ковы — воистину клубок змей ядовитых!
Царь Димитрий самозванец?
Глаза бы мои их не видели! Впрочем, и не видели. Я во все время осады, помнится, никуда из дворца не выезжал и никого не принимал. Даже из палат своих не выходил. Ведь в нашем старом царском дворце разместились поляки знатные, уподобив его двору постоялому. Всюду грязь и непорядок, вино и зернь, сквернословие и блуд, только ступишь ногой в сей вертеп, так сразу и оскоромишься. Я и не ступал, от греха подальше! Затворился в бывшем тереме княгинюшки моей незабвенной, там и выход был особый в небольшой садик, укрытый от взглядов любопытных, было где и самому ноги размять, и Ванюшу выгулять.
И как же жили? — спросите вы. Как выжили? — уточню я. Это надо с самого начала рассказывать, а то непонятно будет. И начинать не с первых дней осады, а немного поранее.
Шла предпоследняя неделя Великого поста. Николай вернулся из города весь переполненный слухами.
— Бают, что ополчение, наконец, к Москве двинулось, — начал он свой доклад, — из Калуги князь Дмитрий Трубецкой с детьми боярскими и стрельцами, да Ивашко Заруцкий с казаками, из Рязани Прокопий Ляпунов, из Владимира князь Лит-винов-Мосальский, из Костромы князь Федор Волконский, из Ярославля Ивашко Волынский. А некоторые уж и в Москву пробрались, верные люди, сказывали, что видели на Сретенке князя Дмитрия Пожарского.
— Славный витязь! — не мог сдержать я восклицания. — Нашего корня! Из князей Стародубских!
Народ весь в нетерпении, — продолжал между тем Николай,— скоро, говорят, поляков бить будем. Как разговеемся, так на второй али третий день все выйдем на бой святой.
— А что поляки? — спросил я.
— Нагличают все сильнее и в то же время стерегутся. Мало того, что запретили всем русским сабли носить и даже ножи, так они еще обыскали все лавки и забрали у купцов топоры, выставленные на продажу, а потом стали останавливать плотников, идущих на работу, и у них тоже топоры отымать.
(
А третьего дня что удумали? Завернули от ворот все возу с дровами мелкими, что крестьяне везли на торг. {
— Да, топор и дреколье в руках русского человека — страшное оружие! И владеет он им в совершенстве, рыцарям европейским недоступном, — заметил я с усмешкой, — а еще сказать: трепещет нечисть перед колом осиновым!
— Истинно так! — подхватил Николай. — Ударят сначала в топоры, а потом колами и пришпилят!
Мы немного помолчали, наслаждаясь картиной мысленной. •
— Ой, мамочки, что будет! — раздался вдруг голос Парашки.
— А тебе какая печаль? — напустился на нее Николай.
— Кара по делам их! — возвестил я.
— Так-то оно так, если наши ляхов побьют, а если наоборот? — сказала Парашка.
Я погрузился в раздумья, такая мысль как-то не приходила мне в голову.
— Люди бают, что Москву опять могут в осаду взять, как во времена Тушина, только теперь уж вплотную, — с неохотой проговорил Николай, видно, ему этот слух тоже не очень нравился.
— А что мы будем есть? — сразу же спросила Парашка, человек из нас троих самый приземленный.
— Не волнуйся, — успокоил я ее, — в тот раз выжили, и сейчас как-нибудь проживем, Бог милостив!
—Я не за себя волнуюсь, у меня о дите сердце болит, — затараторила Парашка, — вы, может быть, и проживете как-нибудь, у вас вина в подвале — пять лет пить, не выпить, а мальчонке сытная еда нужна, вон как растет, не по дням, а по часам. Мы люди простые, на Божью милость не больно-то рассчитываем, верно говорят: на Бога надейся, а сам не плошай! Был у меня в Тушине один купец, любил поговорить, так у его все рассказы этой мудростью заканчивались. Он мне все секреты свои раскрывал, поведал даже самое тайное купеческое правило, на котором вся ихняя торговля держится. Покупай, говори!’, на слухах.
— Это что значит? — спросил я больше для того, чтобы прервать Парашкино неиссякаемое словоизвержение.
— А то это значит, что коли появились слухи об осаде, то надо еду закупать, чем больше, тем лучше! — возвестила она.
— И то верно, — поддержал ее Николай, — запас карман не тянет.
Но на следующий день, отправившись на торжище, он вернулся быстро, злой и с пустыми руками.
— Совсем совесть потеряли! — возмущался он. — Дерут за все три цены против обычного. Подождать бы надо, авось успокоятся.
— Что там купец твой говорил в таком случае? — призвал я Парашку для совета житейского.
— Где три, там и пять! — выдала она очередную купеческую мудрость.
— Покупай! — воскликнул я с удивившим меня самого азартом.
Сколько ни шушукались о бунте, как ни готовились к нему, а начался он для всех неожиданно и, как водится, с мелкой ссоры на торгу между возчиками и польской стражей. Ссора переросла в драку, привлеченные шумом, на площадь торговую устремились толпы жителей московских, в то же время наемники немецкие, не разобравшись, а возможно, и от испуга — вот оно, началось! — дружно выступили из Кремля и принялись избивать безоружных людей. Недолго они куражились, в Белом городе ударили в набат, и вскоре к Китай-городу накатил новый вал жителей московских, на этот раз уж оруж-ных. До колов руки не дошли, бежали кто с чем, с топорами, рогатинами, саблями, пищалями, откуда что и взялось! С пуш-ками-то понятно, их с Пушечного двора выволокли. Дело вышло нешуточное, Гонсевский бросил в бой всех своих поляков, те рубились с отчаянной храбростью, но все же постепенно отступали под напором многократно превосходящих сил.
Отчего начался пожар, доподлинно неизвестно, да и мудрено было разобраться в пылу битвы. Как и всегда в Москве, огонь быстро распространялся, перескакивая с крыши на крышу. На наше несчастье, ветер в том месте дул от Кремля, и
вскоре ратникам русским противостояли уже не иноземцы, а сила несравненно более мощная — стена огненная. Они стали поспешно отходить прочь, дав полякам столь необходимую передышку. А уж на следующее утро поляки сами стали поджигать в разных местах Белый город и Замоскворечье, убедившись, что это единственный путь к спасению.