Царь Дмитрий - самозванец
Шрифт:
Я не мог не залюбоваться Мариной и готов был следовать за ней, как на привязи, от стана к стану, но — дела призывали меня! Если план Марины был подготовлен во всех деталях, то в моем оставались прорехи. Потому обрядился я в тот день в платье простое и шел пешком и один, не хотел я, чтобы кто-нибудь узнал меня, совсем мне это было ни к чему. Я быстро
миновал лагерь, спустился вниз, туда, где располагалась лавки купеческие и жил простой народ. Ходил из улицы в улицу, заходил в некоторые дома, разговаривал с хозяевами, шел дальше. Надвигающиеся сумерки застали меня на одной из крайних улиц. Умаялся я, нет слов! — и, заприметив толстое бревно, лежавшее близ какого-то забора, решил присесть передохнуть. Но место оказалось занято молодой по виду женщиной, которая сидела, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону.
«Неужто пьяная?» — подумал я брезгливо.
Тут она вскинула голову и вдруг рванулась вперед, вглядываясь мне в лицо. Мелькнуло вдетое в губу бирюзовое колечко — гулящая, только этого мне не хватало! Но женщина уже бухнулась мне в ноги.
— Помилуйте, князь светлый! — заголосила она. — Холопка я ваша али не признаете? '
— Не признаю, — обескураженно ответил я, глядя на выпирающий широкий зад, — ты откуда? Да встань ты!
Оказалась она совсем молодой, округлой и могла бы казаться даже красивой, если бы не бледное, испитое лицо.
— Из Углича я, при дворце вашем находилась, — затараторила она, — сейчас только подумала, откуда вам признать меня, давно вы у нас не были. А я вас помню, и княгиню Ульяну помню, доброту ее к нам, девушкам простым.
— Княгиня Иулиания почила в Бозе, — скорбно сказал я.
— Ох, горе-то какое! — воскликнула девица. — Завтра же в церковь пойду, поставлю свечку на помин ее святой души.
— И что же привело тебя, неразумную, из дворца княжеского в сей вертеп? — спросил я строго, но уже добрея сердцем.
— А почему вы меня замуж не выдали? — с укоризной спросила девица. — Что же мне, весь свой век в девках оставаться. А мне уж осьмнадцать исполнилось, я по закону свободная. Вот и подалась сюда.
«Ишь, какие говорливые стали, вот она, Смута-то! — недовольно подумал я. — По закону! Оно, быть может, и по закону, но все равно неладно».
— Лучше быть девицей пошлой, чем гулящей! — назидательно сказал я.
— Ваша правда, князь светлый, помилосердствуйте! — воскликнула девица и вновь бухнулась мне в ноги.
Потом она рассказала мне свою историю, как в Тушино пришла, как в гулящие попала, как понесла неведомо от кого, в общем, все как на духу.
— И что ты теперь мыслишь, возвратишься ли на стезю порока или алчешь ступить на путь добродетели, вернувшись к пенатам родным? — спросил я строго.
— К родным, к родным!’— радостно подхватила девица. — Хоть и сирота я, но дядя, дай Бог, жив.
— А нет ли у тебя какой болезни срамной? — спросил я.
— Ни Боже мой, чистая я! — воскликнула девица. — Я последний месяц себя блюла, если бы что и было, то уж разгорелось бы.
«Это хорошо», — подумал я, уловив главное слово—чистая.
— Ладно, помилую и к дяде отправлю, — сказал я, — следуй за мной. Звать-то тебя как?
— Глашкой кличут.
— Отныне будешь Парашкой. Мне так привычнее.
— Наконец-то, князь светлый, я уж волноваться начала, не случилось ли чего с вами, да и мне скоро ехать пора! — так встретила меня Марина. — Все ли удалось сделать?
— Все, слава Богу! — ответил я. — А у тебя, все готово ли?
— Вот только переодеться.
Вернулась она обряженная в наряд простого русского ратника, пышные волосы убраны под баранью шапку, грудь перетянута так, что и не выпирает под распахнутым коротким тулупчиком, порты из толстого сукна скрадывают бедра, на ногах— сапожки козловые. Как увидел ее в этой одежде, так вдруг сразу вспомнилась княгинюшка моя, как мы наряжались в побег из Александровой слободы. Слезы навернулись на глаза мои, и в
пелене этой я уже не различал, кто стоит передо мной, Марина ли, княгинюшка ли.
— Ну что вы, князь светлый? — ласково сказала Марина, но и ее голос дрожал. — Бог милостив, может быть, и доведется еще свидеться.
— Храни тебя Господь! — выдавил я и перекрестил ее на прощание.
Мы спустились с крыльца, Марина запахнула тулупчик, закинула за спину лук и тул, во всем уподобившись ратнику простому, и легко взлетела в седло.
— Не поминайте меня лихом, князь светлый! — с надрывом крикнула она и, огрев нагайкой лошадь, устремилась к распахнутым воротам. — Береги... — но ветер унес ее последние слова.
Вслед за Мариной тронулись всего два всадника, одетые столь же просто, они везли то немногое, самое ценное, что Марина забрала из дворца царского, покидаемого ею навсегда. О, как хотел бы я вскочить на горячего жеребца и скакать бок о бок с Мариной, и не к недалекому лесу, где ждал Заруц-кий с пятью сотнями казаков, не в Калугу, где ее ждала неизвестность, а совсем в другую сторону, оставляя за спиной и Землю Русскую, и страны европейские, чтобы остановиться где-нибудь на краю земли, в каком-нибудь городе Париже, где только и могли мы чувствовать себя в безопасности.
Но мой путь лежал не в Калугу, не в Париж, а в Москву.
Двинулись мы на следующее утро, я ехал в возке в окружении оружных конных холопов, в хвосте плелась Парашка с младенцем на руках. Лагерь волновался не меньше, чем в предыдущий раз, на площадях читали воззвание Марины, которое ночью некие неизвестные подбросили во все казацкие станы и даже в польские полки. Прочувственные и в то же время твердые слова этого прекрасного текста сопровождали нас всю дорогу, и я не могу удержаться, чтобы не привести его полностью, ведь без моей помощи и тут не обошлось.