Царь Дмитрий - самозванец
Шрифт:
Присягнув Владиславу как новому царю Русскому, бояре
стали рядить, кого поставить во главе посольства, которое должно было призвать королевича на престол и сопровождать его в путешествии в Москву. Присудили эту честь сомнительную князю Василию Голицыну, желая, возможно, дать себе роздых от его смутьянских выходок, наушничества и беспрерывных измен. Святые отцы во главе с патриархом Гермогеном, такими же, вероятно, мыслями руководствуясь, выдвинули от себя Федора Романова. Как он не хотел ехать, просто слезами обливался! Но его ловко урезонили.
— Должен ли королевич принять веру православную до въезда в Москву? — спросили у него.
— Несомненно! — ответил Федор Романов.
— Гоже ли кому-либо совершить обряд священный крещения новоизбранного царя
— Негоже, — ответил Федор уже не столь пылко.
— А ты у нас патриарх или кто? — поставили вопрос ребром.
— Патриарх, — пробурчал Федор, кляня, вероятно, в душе свое тушинское избрание.
Большой был мастер Федор Романов чужими руками жар загребать, но в этот раз ему самому пришлось в пекло лезть. Но и тут, воздам ему должное, он от линии своей не отступился. Владислав на престоле Русском ему был ни к чему, потому поклялся он дело уже сделанное расстроить. Кому поклялся? Мне и поклялся, о других же не ведаю. Перед отъездом Федор меня навестил, видно, и ему сердце подсказало, что больше нам не суждено свидеться. А в разговорах со мной он всегда держал себя открыто, казалось иногда, что не разговаривает он вовсе со мной, а размышляет вслух, смотря на меня как на истукана бессловесного. Тогда-то он и поведал мне, как мыслит Владислава от трона русского отвадить. Весь расчет был на глупость и жадность короля Сигизмунда, все интриги романовские на этом строились, все в эту ловушку попадались, и короли, и бояре, и худородные дети боярские, а уж сколько сами Романовы от собственной глупости и жадности претерпели — не счесть!
Щ|УЯ?
\
i Хотел Федор убедить Сигизмунда, что опасно ему сына своего малолетнего в Москву отпускать, что коварный народ московский может в любой момент бунт учинить и поступить с Владиславом так же, как с Димитрием и Василием Шуйским. G другой стороны, Русь слаба и в разорении великом пребывает, королю Сигизмунду не составит большого труда подчинить ее своей воле и самому воссесть на престоле. Тут-то голова у Сигизмунда должна пойти кругом от вожделения, порвет он договор подписанный о восшествии Владислава на престол и сам к Москве рванется, не разумея, что народ русский его никогда не примет, а у державы Русской, даже и в разорении великом пребывающей, достанет сил, чтобы перемолоть его немногочисленные полки. С такими планами и уехал Федор под Смоленск, в ставку короля польского.
Что там происходило, доподлинно не знаю, но могу представить. С одной стороны, тысячное посольство русское челом королю бьет и слезно умоляет отпустить королевича Владислава на царство, с другой стороны, глава того же посольства нашептывает, что делать этого ни в коем случае не надо. Отряд польский стоит в Москве и призывает своего короля о помощи в отражении приближающихся отрядов Димитрия, а Сигизмунд в это время со всей армией стоит под Смоленском, пытаясь второй уж год сокрушить твердыню. Федор Романов по-прежнему уверяет в слабости державы Русской и обещает положить ее к ногам Сигизмунда, но от призывов к смолянам сложить оружие отказывается, отговариваясь тем, что воевода Шеин закусил удила и ничьих приказов не слушается. Сигизмунд пытается убрать хотя бы одного соперника и посылает послов в Калугу, предлагая Димитрию отступиться от Русского престола и взять в удел в Польше Гродно или Самбор на выбор, в ответ несутся издевательские слова Марины: «Пусть король отдаст нам Краков, мы из милости пожалуем ему Варшаву!» Тут и у более умного человека, чем король Сигизмунд, мозги набекрень свернутся, тем более что продолжается это не день и не два, а неделю за неделей, месяц за месяцем. Такое, конечно, только на Руси возможно, мы, русские, горазды на такие шутки, недаром говорится, что умом Русь не понять, ее
сердцем чувствовать надо. А у европейцев, даже и у поляков, разве ж есть сердце, у них заместо него абак счетный.
Почти всего добился Федор Романов из планов своих, крепкую кашу заварил,/вот только ноги не успел вовремя унести. Умные люди подсказали или сам Сигизмунд наконец догадался, кто на этой кухне главный кашевар, как бы то ни было, велел он, презрев все обычаи дедовские, взять послов великих под стражу и отправить их в Польшу, в заточение, Который уж год Федор там обретается, сейчас, сказывают, в замке Мальборг. Чай, несладко ему там приходится, не раз, поди, с умилением вспоминал келью свою монашескую в Анто-ниево-Сийской обители!
Но я опять сильно вперед забежал. Надо возвращаться в тот бесконечный год. Как начался он гибелью Димитрия, так и завершился уходом его призрака. Это непременно должно было случиться, игру, которую затеяла Марина, нельзя продолжать слишком долго, она и так ее затянула, на мой взгляд, но ей на месте было виднее, да и мудрено было улучить удобный момент. Так бывает в любой игре, когда дела с каждым ходом складываются все лучше и лучше и нет сил и воли остановиться.
Удача действительно повернулась лицом к партии Димитрия. Все земли Русские возмутились известием о входе польских отрядов в Москву, немало споспешествовали единению и слухи о том, что король Сигизмунд не хочет отпускать сына в Москву и сам навострился занять престол Русский. Из Калуги полетели грамоты с призывами сплотиться и изгнать всех иноземцев из державы Русской, пока же резать всех подряд, где ни попадутся. К такому призыву не остались равнодушны даже те города и земли, которые раньше хранили верность Василию Шуйскому. Суздаль, Владимир, Коломна, Нижний Новгород перешли на сторону Димитрия, то же и Казань, которая чутко уловила слова грамоты о том, что страны европейские нам чужды и союзнику нас один, извечный — турки.
Лишь один человек пошел против мнения народного — Богдан Бельский, сидевший в Казани воеводою. Не учел, видно, что народ не бояре, на расправу скор и лют. Вновь низвергли Бельского, на этот раз с башни высокой, и растерзали в клочки, добавив еще одно имя в мой предлинный синодик.
Уже собиралось ополчение, чтобы идти на Москву под флагом Димитрия и утвердить на престоле царя истинного. Больше медлить было не можно, чтобы не повторилась история с походом Болотникова. И вот в середине декабря, почти ровно через год после тушинской трагедии, по Руси пронеслась скорбная весть о гибели Димитрия. И обстоятельства дела, как их передавали, очень напоминали те, давние. Димитрий-де отправился на охоту, но не со свитой своей, а с какими-то татарами, которые, мстя за некие обиды давние, изрубили его в лесу саблями. В Калугу привезли лишь обезглавленное тело, убийцы же бесследно растворились в степи. Сделано все, что и говорить, топорно, но Марина, видно, над всем этим не долго думала, главное для нее было в другом. Когда жители калужские и все войско стояли в молчании скорбном перед обезображенным телом того, кого они почитали своим царем, перед ними явилась Марина с ребенком на руках.
— Великий князь и царь Всея Руси принял смерть мученическую от злодеев подосланных, — возвестила она твердым голосом, — но оставил он по себе на радость всему народу русскому сына и наследника законного, царевича Ивана! — И она подняла ребенка над толпой.
— Так вот почему ты, матушка-царица, в монастыре обреталась и свой ясный лик нам не казала! — воскликнули сметливые калужане, обрадованные счастливым известием.
— Да здравствует царь Иван Димитриевич! — браво гаркнули казаки.
— Многая лета Месяцу Ясному! — подхватили все остальные, опускаясь на колени перед новообретенным царем.
Слово было сказано. Удовлетворенная Марина, милостиво кивнув народу, удалилась в свои палаты.
Доводилось ли вам сидеть в осаде? Нет? Что ж, вам повезло. А вот меня Господь два раза сподобил. Об ужасе, пережимом мною в Ярославле, я уж вам рассказывал, но тот ужас был короткий, как свист топора над склоненной на плаху головой. Во второй же раз суждена мне была пытка долгая, полуторагодичная, в голоде и холоде, и где — в Москве любимой, в Кремле родном! От этого страдания мои усиливались стократно.