Царь Дмитрий - самозванец
Шрифт:
«Согласно инстинкту природы животные бессловесные и скот неразумный привыкли уклоняться от ударов болезненных, и нигде не найти такого зверя беспечного, который не страшился бы и не избегал бы случаев несчастных. Как же после этого не заботиться о спасении своей жизни человеку, которого Бог возвысил по благородству надо всеми животными, одарив его умом, словно частицей своей божественности, предоставив все заботы и охрану человека себе? Воистину Провидение Божие особенно охраняет и осеняет ежедневно монархов и князей; это доказывает опытность, которой Господь Бог одаряет государей, а также высокое преимущество правителей в обладании ими частицей Небесной мудрости. Вдохновение внушает средства лучшие и самые безопасные, предостерегает от случайностей будущих,
Не хочу быть жестокой к самой себе и оставить на произвол сомнительной судьбы того, о чем каждый деятельный человек должен заботиться, и не хочу быть более жалкой, чем животные. Мною руководит не только боязливый женский гений — рассудок велит мне заботиться о своем деле и защищаться от поношений тех людей, которым поручена охрана моей жизни, имени, славы и чести. Эти люди — предводители войск. Мое сердце, погруженное в скорбь и печаль глубокую, едва может снести посягательства на мою честь, опорочение имени и оскорбление сана.
Начались с послами королевскими какие-то переговоры, конференции и сделки для того, чтобы меня унизить и покинуть. На заседаниях и пирах, среди веселья пьяного каждый бокал сопровождался насмешками и клеветами по моему адресу от тех, защите которых я поручила жизнь, честь и неприкосновенность престола царского. Судорожно вздрагивала душа, находясь в тревоге беспрестанной, ибо не только мой сан был во мне оскорблен — мне грозили с помощью заговора
—цаа?
тайного взять меня под арест и отправить как пленницу к королю Сигизмунду. Я не могла вынести той мысли, чтобы попасть в руки тех, которые жаждут погубить меня. Точно так же Бог не допустит и того, чтобы кто-либо воспользовался моей особой и моими правами на престол, как предметом торговли, чтобы приобрести от этого пользу себе и купить милости королевские, унижая мой столь высокий сан и изменнически предавая меня в руки короля, который не имеет никаких прав ни на мою особу, ни на принадлежащую мне державу. Господь отомстит за меня и накажет изменников за клятвопреступни-чество, мне же Благий Бог станет защитником и опекуном. Ему поручаю я свою скорбь, испытания и обиду, оставшись одна, без отца, без матери, без родных, без друзей, покинутая всеми. Вынужденная опасностью, еду к мужу, которому клялась в супружеской верности и в Кракове, в присутствии короля, и в Москве, в присутствии патриарха, бояр и всего народа русского.
Снова призываю в свидетели Бога в том, что, сохраняя за мной неприкосновенное имя, царский сан и полные права на престол, я, как государыня северных стран, русская царица и польская шляхтенка, не хочу и не буду признавать над собой ни королевской, ни какой бы то ни было другой власти и изо всех сил буду заботиться о благе и о награждении тех воинов, которые, любя доблесть и славу, не забывают данной мне клятвы и сдержат ее. Я уезжаю. Императрица Марина».
Вот и застава. Я вылез из возка, чтобы размять ноги. Казаки почтительно поклонились мне, но тут же перенесли внимание на Парашку.
—Да это же Глашка! Наше нижайшее! С разрешением! Куда бредешь-то? — раздалось с разных сторон.
— Вот, князя своего нашла, теперь домой с ним иду, — степенно ответила Парашка.
— А я слыхал, помер твой ребеночек-то, — проскрипел кто-то.
— Типун тебе на язык! — воскликнула возмущенно Парашка и крепче прижала младенца к груди.
— Вы, князь светлый, на Глашку-то не гневайтесь! Она дев-
ка справная! И добрая! Сделайте милость, посадите на облучок, тяжело ей с дитем да по морозу! — накатила новая волна криков.
— Когда князья великие в чем-нибудь воинам своим славным отказывали! — воскликнул я. — Эй, ты, как тебя там, залезай уж сразу в возок!
Парашка засеменила к возку, кланяясь на каждом шагу и причитая. Я, конечно, на лошадь пересел, не ехать же мне вместе с гулящей, пусть и бывшей. Вынул рубль серебряный, загодя припасенный, подбросил его вверх, крикнул задорно: «Это вам, молодцы, за службу верную!» — и поднял длань, призывая мой небольшой отряд начать движение и указывая ему направление. Долго мы еще слышали восторженные крики казаков. Все-таки умею я разговаривать с народом!
Глава 10
Без царя в голове и на престоле
[1610—1612 гг.]
После всех этих событий я как-то утратил интерес к тому, что в державе нашей происходит. Вы только не подумайте, что мне стала безразлична судьба моего отечества, сердце мое по-прежнему болело, но умом я смирился с тем, что все это надолго, шторм яростный, быть может, и утихнет, но море людское не скоро успокоится. Из истории древней я вывел, что после таких потрясений нужно лет двадцать — двадцать пять, чтобы все вернулось на круги своя. И что ни делай, процесс этот не ускоришь, лекарь тут один — время. Мне еще одна аллегория в голову пришла: смута наша, как пожар в лесу, горит весело, горячо и трескуче, потом долго тлеет и курится, лишь затем новый лес расти начинает, быстрее, чем природой назначено, не вырастет. Пытаться что-либо сделать не только бесполезно, но и вредно, лучше ни за что не станет, а вот хуже — вполне вероятно, несмотря на намерения благие и верное, казалось бы, знание. Так что же делать? Ничего. Смирись, отойди в сторонку и просто живи, пытайся как-то обустроить свою собственную жизнь в это лихолетье и не замахивайся на большее.
Но так уж устроен человек, что не умеет он ждать терпеливо, хочется ему, чтобы времена светлые побыстрее настали, и пусть он ничего для этого не делает, больше от лени великой, чем от мудрости, но все же вслушивается жадно в новости, осматривается пристально вокруг, не мелькнет ли где первый лучик этого самого времени светлого, иногда так распалит
сам себя ожиданием, что спутает отблеск ушедших времен с зарницей новых, рванется вперед и — мордой в грязь, это еще не самый плохой исход.
Наблюдение это ко мне никак не относится, я уразумел, что не только ничего делать не надобно, но и новостей всяких следует избегать. Одно расстройство от них, хорошие на поверку оказываются ложными, а плохие — сильно преувеличенными. Вот и начинает казаться, что все вокруг плохо и с каждым днем становится все хуже. А когда не знаешь ничего, но вроде бы все более или менее сносно — жить можно!
Так что прекратил я суетиться и расспрашивать каждого встречного и поперечного, тетрадочку свою не то чтобы забросил, но обращался к ней лишь в исключительных случаях и с большой задержкой, из дворца старался выходить пореже и весь двор свой и слуг, неиссякаемый источник сплетен и слухов, распустил. Как вернулся из Тушина, так в тот же день и распустил. Хотя и нелегко это было. Особенно холопы волновались, приступили ко мне дружно, закричали обиженно:
— За что гонишь нас, князь светлый? И куда идти нам? Только в разбойники!
«А кто сейчас не разбойник?» — чуть было не произнес я, но вовремя сообразил, что негодное получится напутствие.
— Вы теперь люди вольные и можете поступать так, как вам сердце подсказывает, — сказал я после некоторого раздумья, — не хотите разбойничать, идите под Углич, в деревеньки мои, занимайтесь делом привычным, обороняйте народ от людей лихих. А жалованьем вам будут все те сборы, что землепашцы должны в казну мою вносить. Вот вам каждому по платку с гербом великокняжеским, приедет тиун' из Углича, вы ему платок и покажите, больше он вас беспокоить не будет. Я его упрежу.