Царь Гильгамеш
Шрифт:
— Твой отец, царь Донат, даровал мне землю и серебро, показав значительность моей службы. Но я не оставил искусство бегуна. Настоящий бегун должен иметь сильные ноги; сердце, не склонное к усталости; кожу, которой нипочем ни ветер, ни дождь, ни зной; память мудреца… ну… и еще он должен быть грамотнее любого другого шарт: кто знает, какие послания придется ему читать и запоминать наизусть, незнание какого языка подведет, незнание какой дороги умертвит… Мое тело плохо подходило для такой работы, моя голова — голова обычного небогатого торговца из глуши… Но если ты очень хочешь чего-нибудь, положись на силу воли. Тщедушие ей не помеха. Воля способна сделать из тебя желаемое, если ты не будешь щадить мясо, кожу и кости. Я стал бегуном. При царе Донате меня считали одним из десяти лучших во всем Царстве. Раньше я мечтал совершить нечто, теперь — оставаться тем, кто я есть, пока не оборвется моя мэ. Ответил ли я на вопрос, отец мой и государь?
— Да… — Этот человек нравился Бал-Гаммасту. Поистине, дух его должен быть тверже дикого горного камня, иначе как мог Творец из столь непригодного материала извлечь столь совершенный результат! В первый раз молодой царь ощутил в полной мере, сколь огромна принадлежащая ему власть. За одну блистательную ночь он мог даровать то, ради чего люди готовы повернуть всю свою мэ… — Теперь расскажи мне в подробностях, как пала Умма.
Ладдэрт помолчал немного, собираясь с мыслями. Попросил воды. Напившись, начал рассказывать:
— Молодую и богатую Умму брали рано утром, отец мой и государь. Солнце еще не взошло. Войска встали по местам, а эбих Лан собрал на холме всех реддэм, которым не надо было лезть на стены, бегунов, воинов охраны и держателей больших сигнальных барабанов. Он повернулся спиной к вражеской крепости и велел поставить перед ним водяные часы. Малый медный котел, подвешенный над большим медным котлом, так, чтобы вода из него стекала вниз тоненькой струйкой…
— Это устройство я знаю. Рассказывай о самом сражении.
— Да, отец и государь. Эбих Лан махнул рукой барабанщику, и тот подал сигнал к началу бою. Я был рядом и видел все: как и откуда шли воины, к какой стене приставляли лестницы, к каким воротам подтаскивали на глиняных катках таран, покрытый мокрыми кожами, как бились мятежники… А он не видел ничего.
— Упрямец? То есть… эбих Лан?
— Точно так, отец мой государь. Пока его ратники бились под стенами и на стенах, он ни разу не взглянул в сторону Уммы…
— Но почему, Ладдэрт?
— Тысячник, имени которого я не знаю, осмелился задать тот же вопрос Эбих Лан ответил ему. «Либо я вижу ход боя от начала и до самого конца силой моего ума, и тогда мы возьмем этот город, либо я не вижу его, и тогда мои глаза не помогут делу». Первый отряд в тысячу человек с лестницами и таранами, повинуясь сигналу, напал на старую Умму у Навозных ворот. Машины из глины, ивовых прутьев, жил и кожаных ремней бросали камни в защитников города. Но и нашим войнам приходилось трудно. По ним били из луков, обливали их кипящим маслом и нечистотами, сбрасывали на их головы чуть ли не целые дома. Со стороны Царства лучников оказалось совсем немного… Когда из маленького котла вода вылилась до последней капли, а потом котел был наполнен вновь и утратил половину своего содержимого, эбих Лан велел подать второй сигнал. И еще одна тысяча царских копейщиков двинулась к стене слева от Овечьих ворот, в том месте, где раньше удалось сделать пролом до половины ее высоты. Было всем нам ясно: эбих оттянул силы мятежников к Навозным воротам, а потом ударил в другом месте. И тут наших лучников оказалось мало… Вражеские стрелы ранили и убили великое множество копейщиков. Умме хватило воинов, чтобы защищать стену в двух разных местах одновременно… Вот вновь иссяк маленький котел, и опять наполнили его; вытекло же совсем немного, когда волею эбиха подан был третий сигнал. Всего одна сотня или, может быть, две ринулись к Храмовым воротам, где стена особенно высока и башни неприступны. Но, видно, это были лучшие воины, самые искусные и быстрые. Их обороняло столько лучников, сколько не было их у первых двух отрядов, вместе взятых. Все мы во второй раз подумали: ясен замысел эбиха! Здесь, у Храмовых ворот, никто не ждал атаки. Лучшие бойцы Уммы ушли отражать натиск царского войска в других местах… Остальные же и головы поднять не смела, хоронясь от дождя из стрел… Вышло все по воле эбиха Упря… Лана. Храмовые ворота держались недолго — забравшись на стену, наши копейщики распахнули их изнутри. Мятежники перестали биться и попытались спастись: кто-то спрыгнул со стены, покидая город, кто-то бежал к своему дому, видно надеясь скрыться в потайном подвале… Посмотрев на наши лица, эбих сказал: «Слишком просто! Проще, чем мне казалось…» Тогда тысячник, тот…
— …имени которого ты не знаешь…
— Не знаю, отец и государь… Так вот, он спросил: «А если б не смог третий отряд войти на стену и открыть ворота? Если б там было больше воинов, чем… чем на самом деле было…» Эбих Лан рассмеялся и ответил довольным голосом: «Ты прав! Положиться на волю случая не значит видеть бой и владеть им. Третий отряд принес нам победу, но не сумей он совершить задуманное, мы вошли бы в мятежную Умму иначе». — «Как же?» — допытывается тысячник. «Все наши атаки были фальшивой мэ сражения. Истинная мэ кралась по дну канала, питая дыхание через соломинки… Сто пятьдесят отборных воинов наших давно в городе. Остальные должны были всего-навсего произвести побольше шума, отвлечь внимание… Но раз уж заодно сломили гордую Умму, слава им!»
— Воистину слава…
— Только тогда эбих повернулся лицом к Умме… Такова наша победа, отец мой государь. Две тысячи пленных заново отстраивают стены. Более мне добавить нечего.
Бегун поднялся с циновки.
«Каков Упрямец! — изумился Бал-Гаммаст поступкам Упрямца. — Нет… каков гордец! Но дело сделал — просто и ловко. Не знает, как видеть тайное, не умеет чувствовать неслучившееся, зато сумел заставить их играть в его игру. Прав был отец, возвысивший Упрямца».
Он чувствовал необходимость что-нибудь даровать бегуну Ладдэрту. Дар, пожалованный не за славное дело, а за добрые новости, всегда казался ему бессмыслицей; но теперь к Бал-Гаммасту невесть откуда пришло понимание: смысл все-таки есть, и заключается он в том, что некоторые поступки приличествуют государю… Женщинам Полдня он должен был отдать большую часть своего серебра. Войне и городу Уруку — почти все остальное. Кое-что следовало сохранить и не тратить, пока не наступит день боли и поражения. Тогда чем же он владеет сейчас, не считая хлеба, вина и власти? Нынче царь баб-аллонский беден.
Бал-Гаммаст мысленно попрощался с отцовским подарком. Он отдал вестнику нож, бесценную работу столичного мастера Дорт-Салэна, с литым изображением женщины и коршуна на рукояти. Лезвие рябило крошечными клинышками — именами царей Кана Хитреца, Доната Барса и самого Бал-Гаммаста
Согнув птичье тело в поясном поклоне, бегун сказал очень тихо, почти прошептал, возвращая подарок:
— Я не смею. Мое тело и вся моя служба стоят не так дорого.
— Отец был бы рад, знай он, как я распорядился его ножом. Прими и владей. Сейчас тебя отведут к тысячнику Пратту Медведю, накормят и уложат спать. Я доволен твоей службой.
Бегун замялся. Видно, что-то мучило его. Не любопытство ли? Сколько раз Бал-Гаммаст видел на лицах приближенных, а еще того пуще — горожан Урука, этот невысказанный вопрос. Хорошо. Почему бы нет? Пусть осмелится задать его хотя бы один человек, тем более, он достоин…
— Если желаешь спросить меня о чем-нибудь, не медли.
— Отец и государь… прости… прости… сколько тебе солнечных кругов?
Бал-Гаммаст улыбнулся самой мальчишеской своей улыбкой. Он мог бы еще драться со сверстниками на пыльных площадях Баб-Аллона… Не будь его отец Тем, кто во дворце.
— Девятьсот девяносто девять. От Исхода.
Ладдэрт почтительно склонил голову.
…Оставшись наедине с самим собой, царь негромко повторил:
— Слава Творцу, нас породившему…
Меньше всего он надеялся на Упрямца. Среди «братьев силы», людей, поднятых отцом на высоту звания эбиха, Бал-Гаммаст считал слабейшим именно Лана. Медлительный, самоуверенный человек, хотя и сильный, но начисто лишенный способности читать знаки будущего, проступающие на теле мира… И вот именно он добился успеха. Его простой ум и его простая сила. Значит, есть выход и есть надежда. Уж не Бог ли явил всей земле Алларуад знамение, дав победу в руки такого человека? Мир становится проще. Нежность ладоней Творца более не принадлежит высокому и сложному… Может быть, до поры до времени. А может быть — навсегда.