Царь-гора
Шрифт:
Отец Павел трепетным движением руки открыл книгу с покоробившимися страницами, прикоснулся к бурым метинам. Затем перебрал бумаги.
– Письмо вашего прадеда вы тоже отдаете?
– Разумеется. Оно принадлежит не мне. Вернее, не только мне.
…Не найдя Аглаи, Федор вернулся домой и с грустью стал паковать вещи. Несколько месяцев мысль о возвращении в Москву не посещала его, что само по себе, если задуматься, было странно. Лето семимильными шагами стремилось к осени, кончались и деньги, но вспомнить о былом и ощутить тоску в сердце его заставил лишь звонок
Дед Филимон собирал на стол обед. Басурман терся о ноги, выговаривая себе кормежку. С печки наблюдала за всем вполглаза бабушка Евдокинишна. Другой половиной глаза она впадала в прежнюю блаженную созерцательность, но время от времени возвращалась из грез и оповещала всех о том, что пора ей помирать – ангелы зовут. «Да погоди ты, мать, – отмахивался дед Филимон, – успеешь».
– А что, Федька, – спросил дед, – не сладилось у тебя с Аглайкой? А то давай, сосватаю. Вы, нынешние, ничего сами не умеете. А тут, понимаешь, подход нужен. Девка – она, как конь с норовом, брыкаться будет, пока сил хватает. А обессилеет – тут ты ее и бери. Измором, значит.
– А если она двужильная? – буркнул Федор.
– Так и ты не будь дурак. Думаешь, она двужильная, а она глядь – сломалась, как хворостинка, и тебе к плечу носом липнет. То-то, Федька. Зри в оба… Кого это там принесло?
В дверь стучались – негромко, вежливо. Оказалось – отец Павел, и с ним еще один – тоже в рясе и с бородой, но без креста, на вид благообразный.
– Из неместных будете? – сразу вычислил его дед Филимон.
Отец Павел представил гостя. То был его однокашник, приехал из Бийска, сан имел дьяконский, но не простой, а с приставкой «архи». Федор, внезапно оробев от этого «архи», двинул шеей в кургузом недопоклоне.
– Так вы и есть потомок полковника Шергина? – дружелюбно пробасил гость.
Дед Филимон, не растерявшись и не дав Федору ответить, пустился в обгон:
– А вы, значит, и есть теперешний идейный авангард? Раньше-то все говорили: опиум для народа, попы отсталые. А теперь все по телевизору показывают, как с ними власти за ручку здороваются. Внук вон туда же: хреститься мне, говорит, али не хреститься? А прежде вроде не заявлял.
С печки донеслось шамкающее недовольство:
– Да ты сам-то крещеный, даром что нехристь. Малого возили в Алтайск, к попу на дом.
Дед Филимон слегка осадил, пнул кота под хвост и сел на табурет.
– Теперь, говорит, царя вернуть надо. Будто в бумагах про то писано, которые с гор приволок. Врет, думаю. А вы как считаете, господа-товарищи хорошие?
– Да погоди, дед, – поморщился Федор и пригласил гостей садиться.
– Басурман, вражья морда! – взревел вдруг дед, подскакивая на месте. Кот, по какому-то своему кошачьему умыслу спутавший его ногу с когтеточкой, в испуге отлетел к окну, прыгнул, тряхнул хвостом и исчез на улице.
– Отчего имя такое у кота? – спросил дьякон, с интересом пронаблюдав за маневрами Басурмана.
Дед
– Так не блюдет свою кошачью вероисповедность, – с неким вызовом ответил он. – Мышей не ловит, а все на сторону ходит – к соседке прикармливаться. Она, дура, его уважает и жрать дает, потому как он голодным прикидывается и на хозяев ей клевещет. На меня, значит. Как же не басурман? А вы себе щей-то накладывайте, господа-товарищи, чего столбом сидеть. Федька, тарелки подай людям… Ага, так вот я и говорю, про опиум-то…
– А позвольте вас, уважаемый Филимон Иванович, спросить, – сказал дьякон, берясь за тарелку и половник. – Любовь вы к какой категории относите – тоже, верно, опиума?
– Это в каком же смысле? – дед от неожиданности вопроса пролил с ложки на стол.
– А в прямом. Отчего это, скажите, советская власть вместе с религией выбивала из своих граждан любовь к ближнему? Брат на брата, жена против мужа, дети против отца, доносительство на соседа – где ж тут любовь? Нету. Один звериный страх, идолопоклонство. Уж если что опиумом определять…
Он развел руками и принялся хлебать щи. Федор воспользовался моментом, чтобы вставить слово:
– Кстати, об идолопоклонстве. Как я понимаю, полковник Шергин абсолютно доверял пророчествам о России, которые носил с собой. Настолько доверял, что ни капли не сомневался в безнадежности Белого дела. Но разве вера в судьбу, фатум не сродни поклонению идолам?
– Безусловно, сродни, – воодушевленно отреагировал отец Павел. – Однако вы, Федор, неверно трактуете. Полковник, насколько мы можем судить, не был фаталистом. Знаете, что сделал бы на его месте фаталист? Увел бы отряд на колчаковские передовые и угробил до единого человека в первом же бою. У него не было бы выбора, потому что он поклонился идолу судьбы. Но пророчества – скорее, напротив, вспомогательное средство, чтобы избежать тисков судьбы: они предупреждают о возможных ошибках и опасностях впереди.
– Во, точно, – снова воспрянул дед. – Помню, как я свою Нинку первый раз за себя сватал. Прорекал мне наш бригадир: девка – чистое пламя, штаны не подпали. Ан не послушался, ну и подпалился. Сгоряча-то Нинка на руку тяжела была. Потом кумпол мне две недели залечивали – все в глазах тряслось и зеленело. Во такие они, остережения. Но, правда, через месяц помирились. Три деревни у меня на свадьбе гуляли. Так это выходит штука такая, – он поднял палец кверху, – амбавалетная.
– Амбивалентная, – поправил Федор, косо посмотрев на деда. – Какие же, по-вашему, опасности подстерегают Россию в будущем, если судить по этим предсказаниям?
– А вот вы, к примеру, – гулко, как в бочке, прозвучал бас архидьякона, довольного щами. – Возьмете да и устроите февральскую революцию наоборот. Чем не опасность?
– Думаете, у меня получится? – поинтересовался Федор.
– Глаза у вас блестят подходяще для такого дела. Но я вас сразу предупреждаю, тут и пророчества не нужны, – истина в умах не водворяется через революцьонную свистопляску. Этаким образом она из умов, напротив, выскакивает.