Царь Грозный
Шрифт:
– Сам убег?
– Нет, за ним от аглицкой королевы приезжали! – фыркнул игумен, которому совсем не понравились дотошные расспросы нового инока. Даже царь не стал расспрашивать, так поверил, хотя все понимали, что, следи Филипп за Артемием как надо, никуда бы тот не сбежал.
– Как же это он смог?!
– Это ты его спроси. Или тоже хочешь? – прищурил глаза игумен.
Испугавшись, Сильвестр замахал руками:
– Что ты! Что ты! И не мыслю!
– А чего ж ненужное спрашиваешь?
Больше Сильвестр Артемием не интересовался. И слава богу, потому как Филиппу очень не хотелось вспоминать опального священника. Зато бывший царский наставник принялся
Сильвестру, видно, уж очень хотелось выговориться. Используя любую возможность, он норовил остаться с игуменом наедине и принимался рассказывать о царе Иване Васильевиче. Филипп помнил нынешнего правителя совсем маленьким мальчиком, за которого правила мать, а потому сначала слушал с интересом. Но постепенно жалобы опального царского советчика стали надоедать. Жаль тратить время на пустые слова.
А для себя Филипп решил, что в Москву ни ногой. Разве только на Собор…
Все же в Москву ехать ему пришлось. Умер митрополит Макарий, и предстояли выборы нового. Жалея о прекращении земной жизни мудрого царского советчика, который не чета фарисею Сильвестру, Филипп только головой качал: замены не будет. Собор утвердил Андрея Прозорова, недавно принявшего постриг в Чудовом монастыре под именем Афанасия. Колычев смотрел на нового митрополита и жалел того. Прозоров хорошо знал государя по его молодым годам, видно, потому Иван Васильевич его и выбрал, ожидая попросту послушания своей воле.
Оказавшись с Афанасием с глазу на глаз, Филипп неожиданно для себя пожалел митрополита:
– Каково будет при нынешнем Иване Васильевиче?
Тот вздохнул:
– Не береди рану, святой отец. Сам страшусь. Но, видно, Господь так судил: нести мне сей крест безропотно. Не своей волей поставлен, а как откажешься?
Филипп, оставшись один, долго размышлял, отказался бы он? Афанасий прав, как откажешься, ежели Собор утвердил? Колычев даже головой потряс, отгоняя ненужные мысли, что о чужом думать? Скорее к себе в обитель, подальше от мирской суеты и московской грызни за власть!
Но в 1565 году очередные богомольцы принесли вести и того чуднее: государь зимой уехал в Александровскую слободу, где наложил опалу на всех бояр и духовенство и вообще грозил отречься от престола! Про опалу на бояр игумен слышал уже не раз, а вот опала на духовенство понравилась ему мало. Игумен знал о событиях в Москве гораздо больше, чем его братия. Слишком много осталось у него в столице родственников. Игумену почти одновременно двое двоюродных братьев – ставший земским окольничим Михаил Иванович Колычев и глава опричной думы Федор Умной-Колычев – прислали каждый по письму, пытаясь убедить Филиппа в правильности своего выбора. Филипп в который раз убедился, что одиннадцать лет назад принял верное решение – бежать как можно дальше от мирской суеты. Все, что происходило в Кремле и Александровской слободе, его не касалось! Суета в дворцовых палатах и переходах казалась такой далекой и глупой, что игумен даже отвечать братьям не стал. Пусть себе, у него вон пристань подновлять надо и пруды чистить… Куда лучше заниматься братией, читать умные книги, заботиться о монастырском хозяйстве и о крестьянах, что трудятся на землях монастыря.
Монахи тоже недолго судачили о московских делах, некогда, летний день год кормит, и службы никто не отменял, слава богу!
И все же в монастырь за лето и осень пришли еще три письма. Игумен, получив их, попросту отложил в сторону. На вопрос служки, отчего не желает прочесть, поморщился:
– Сцепились меж собой за власть, нет чтобы делом заняться!
Время появилось не в тот же день, потому как монахи придумали устройство для разлива кваса. Придумано хитро, готовый квас по трубам самотеком в погреб утекал и там по бочкам разливался! Наблюдая за равномерностью наполнения очередной бочки, игумен усмехнулся, кивнув служке на устройство:
– А ты мне про письма твердишь…
Потом Филипп наблюдал, как при выделке кирпича глину мнут не люди, а лошади. Много хитростей на своем дворе придумали монастырские. Оказавшиеся в обители просители из крестьян только головами качали: ох и умны монахи! Но по тому, как приглядывались, игумен понимал, что соображали, как бы и себе такое сделать. Он чуть лукаво прищурил глаза:
– А перенять не хотите?
– Дык… – смущенно развел руками рослый рыжий мужик.
– Чего «дык»? Велю братии, чтоб все толком обсказали. Ежели не глупы, то и себе так сделаете. – Усмехнувшись, добавил: – Квас-то ни к чему бойко разливать, и из жбанов попьете. А вот сеялку с десятком решет поглядите, покажут.
Мужик недоверчиво хмыкнул:
– Десяток человек лошадь не потянет…
– А не десяток стоять будет! – Кажется, игумену понравилось недоверие крестьянина. – У нас всего один старец на сеялке стоит!
Да, было чему поучиться у братии на Соловках!
До московских жалоб ли Филиппу?
Но читать пришлось. Зато прочтя, игумен совсем помрачнел. Похоже, что не просто разлад в Московии, а беда приключилась. Филипп и раньше не очень любил ездить в Москву, разве что на Соборы, как тогда, в 1550-й на Стоглавый, да по именному вызову митрополита, которые бывали нечасто. Теперь же он почувствовал, что мимо не пройдет, хочешь не хочешь, а в Москву ехать придется.
Митрополит Афанасий, слава богу, не звал, и игумен снова занялся монастырскими делами. Но по вечерам долго засиживался в раздумье за все теми же письмами. Каждый из братьев пытался по-своему объяснить Филиппу опричнину, но ни у одного не получалось. Похоже, даже Федор Умной, ставший главой опричной думы, толком не понимал замысла государя.
А самого Филиппа меньше беспокоили царские опалы и гораздо больше то, что государь делит страну и людей на ней.
Игумен высок, сухощав, не по летам строен, лик имеет строгий, едва ли не суровый. Лицо прорезали глубокие морщины-складки, иногда он очень напоминает святых с икон, писанных Максимом Греком. Глубоко посаженные глаза под нависшими седыми бровями смотрят внимательно, точно проникая в душу собеседника. Нет, они не буравят, не требуют немедленного ответа, но любой смотрящий в них понимает, что в разговоре с Филиппом лгать нельзя – поймет. Жилистая рука крепко держит посох, длинные волосы не висят неопрятными космами, они всегда расчесаны, как и борода, в которой уже давно полно седины. И то, игумену почти шесть десятков лет. Многое в жизни повидал, многое пережил, многое понял. В его разумность и твердость нрава верили монахи Соловецкой обители и все, кто знал Филиппа.
Снова горит свеча в келье у игумена, который вечер вышагивает от окна до двери и обратно Филипп. Что же делает с Русью Иван Васильевич?! Его дед, тоже Иван и тоже Васильевич, был грозен, Русь держал жестокой рукой, но старался объединить, а нынешний государь делит! Делит людишек меж собой даже внутри московских улиц. И монастыри делит, несколько взял в опричнину! Что же будет с церковью? Ей что, тоже делиться?! А как же тогда единство всей Руси, за которое столько лет боролась русская церковь?!