Царь Грозный
Шрифт:
– Это да, – согласился Михей. Чуть поразмышляв, он добавил: – Ты вот что, ты не говори, что Колычев да боярский сын. Скажи купецкий там, или дьяка какого поплоше. У нас ни тех, ни других никто в глаза не видывал, кроме меня, мало кто на берег плавает. Или того лучше, скажи, мол, ливонцы семью сгубили, а ты себя не помнишь… Вот и поживешь у нас. Только придется тебе, мил друг, поработать, даром никто кормить не станет, нет у нас лишнего-то…
Когда лодка почти доплыла до берега и стали видны не только дома, но и люди, вышедшие встретить Михея, тот поинтересовался:
– Скотину
– Какую скотину? – удивился Федор.
– А коров с бычками! – усмехнулся Гнутый. – Какая же еще бывает скотина.
– Не боюсь! – буркнул Колычев.
– Вот и ладно. Пристрою тебя к своему шурину, ему пастух нужен, сам не справляется. Пойдешь ли?
– Пойду, – согласился Федор. Ему выбирать не приходилось.
– Вот и лады, скажем, что ты из ливонских земель, Юрьева или какого другого города. Родичей твоих побили, а тебе по башке шарахнуло так, что про себя ничего не помнишь. Пожалел я тебя, взял к нам жить, понял?
Колычева приняли на острове дружелюбно, но осторожно. Про житье-бытье в Юрьеве расспрашивать не стали, Михей сразу рявкнул:
– Сказано же, что не помнит человек ничего!
Кто-то из баб усомнился:
– А откуда тогда известно, что он юрьевский?
– Знакомый один сказал, он его там видел!
Суббота Михея на берег встречать не вышел, не до него, дел полно. Потому истории Колычева не знал. Когда Гнутый подвел Федора ко двору шурина, беглец подивился ладности построек. Все сделано с умом, чисто, заботливо, видно, хороший хозяин крестьянин Суббота, не в пример самому Михею, у того слишком много времени уходило на болтовню, двор зарос травой, в которой терялись нужные вещи. Даже косу найти удалось не сразу, с трудом разыскал, чтобы выкосить хоть проход к сараюшке с довольно тощей коровенкой. Но такое нестроение, видно, мало беспокоило хозяина, едва махнув пару раз косой, он заторопился:
– Пойдем, шурин уж вернулся с пастьбы, поди.
Беременная жена Михея, с трудом передвигавшая опухшие ноги, ругнулась:
– Куда?! Снова всю ночь шляться станешь? А дома дел невпроворот!
Гнутый отмахнулся от нее, как от назойливой мухи:
– Вишь, завела себе…
Выходя за ворота, они слышали вслед:
– Вот ирод навязался на мою голову! Чтоб тебе пусто было, бездельнику! Чтоб тебя покорежило, проклятого!..
Гнутый, который и без жениных проклятий был кособок, возмущенно кивнул назад:
– Во! Вишь, как костерит? Проклинает, а ее проклятия верные. Однажды вот крикнула, и меня через день лесиной по хребту так огрело, что и поныне перекошенным хожу.
– Так это у тебя прозвище? – ахнул Колычев.
– А то! – продолжал возмущаться его спаситель. – Дернул черт жениться! Плодовитая зараза оказалась. Стоит только к ее юбке подойти, так сразу и дите несет в подоле! Шестерых за семь лет наклепали и еще одного носит. И все живучие, все жрать требуют. А мне опосля той лесины на хребте много ли унесешь? И че делать – не знаю…
Федору хотелось смеяться, но этого было нельзя, обиделся бы Гнутый до конца жизни. Выручило то, что Хижи деревня
Только входить даже в ворота Михей почему-то не стал. Остановился возле крепкого забора и мотнул головой:
– Во, иди! Скажешь, как договорились, мол, Юрьевский, по башке треснули, себя не помнишь. Что Федором зовут, в ладанке писано было. Ты читать умеешь?
Колычев усмехнулся, но Михей уже и сам понял глупость вопроса: каково боярскому сыну и не уметь?
– А чего же сам не идешь?
Гнутый поморщился:
– Да не любит он меня. Говорит, мол, болтун и бездельник. А того не поймет, что душа у меня разговора требует, как у другого молчания, так у меня слов! – Такая досада слышалась в голосе Михея, что Федор даже улыбнулся.
– Ладно, если в дом не пустит, к тебе вернусь, – усмехнулся он. – Пустишь ли переночевать?
– Пущу, – махнул рукой спаситель и споро зашагал прочь. Вовремя, потому как привлеченный голосами из калитки показался, видно, хозяин двора.
Суббота был крепок и ладен, как и его двор, и забор, и дом за ним. Невысокий, коренастый мужик, рубаха на котором только что не трещала по швам от упитанности, остановился, внимательно разглядывая незнакомца. Федор сразу понял, что толщина у крестьянина не квелая, жирная, как бывает у толстых людей, а крепкая, наработанная ежедневным трудом.
– Ну, чего встал? Ты кто? – особой приветливости в голосе хозяина крепкого двора не слышалось.
– Я – Федор. Возьмешь ли к себе в работники хоть ненадолго? – Глаза Колычева не прячась смотрели в глаза крестьянина.
Тому, видно, понравилось, что гость не отводит глаз, постоял, помолчал и махнул рукой:
– Пойдем поговорим.
Федор заметил, что от внимательного взгляда не укрылось несоответствие его немудреного наряда и ухоженных рук. Он решил ничего не скрывать от этого человека, негоже начинать с обмана, что бы там Михей ни говорил.
Суббота провел Колычева в дом, кивнул на лавку у окна:
– Садись.
Хозяйка тут же забегала, выставляя на стол еду. С утра не евший Федор, конечно, был голоден, Гнутый не догадался предложить даже кусок хлеба, сразу принялся браниться со своей женой, но хвататься за ложку не спешил. А щаной дух манил неимоверно! И хлеб лежал, нарезанный ровными толстыми ломтями. И от печи пахло томленой кашей.
Хозяин кивнул на поставленный перед гостем горшок:
– Ешь, потом говорить будем.
Пока Федор ел, Суббота не сводил с него глаз. Нет, он не считал, сколько ложек пронес в рот гость, не смотрел, как кусает хлеб, он разглядывал самого Федора. Самое удивительное, что Колычева это никак не беспокоило, ел – и все тут!
Когда ложка была облизана и отложена в сторону, Суббота вдруг крякнул:
– Вот не пойму, кто ты! Ложку лижешь, точно всю жизнь за крестьянским столом сиживал. А руки у тебя не наши, не работные. Вижу, что не бездельные, но не работные. Про Юрьев я уже слышал, жена порассказала. Это ты Гнутому заливай, его обмануть нетрудно. Не верю, чтоб тебя шарахнуло, взгляд у тебя не дурной.