Царь нигилистов 2
Шрифт:
Офицерство пребывало в тихом бешенстве.
И дело было вовсе не в великолепном художественном вкусе пап'a, а том, что обмундирование надо было шить за свой счет.
Зиновьев выносил нововведения стоически, Гогель вздыхал больше, ибо был беднее. Но молчали все.
Саша подумывал уж не взять ли на себя тяжкую миссию информирования пап'a о проблемах офицерского корпуса. Но, во-первых, вопрос был не принципиальный. Не то что парламентаризм или там билль о правах. Во-вторых, не комильфо воевать с прекрасным. Он и так ощущал себя медведем. И, в-третьих, ну, почему бы не простить великому человеку некоторые слабости?
Гогелю остро хотелось выдать дополнительную ссуду, но было не из чего.
Для Саши с Никсой — это будет проблема. Саша предъявлял к одежде ровно два требования: она должна греть и быть чистой. А Никсе это все надоело с пяти лет хуже пареной репы. И кайфовал он сейчас от командования не из любви к искусству, а из мести за пламенные Сашины речи в салоне Елены Павловны и реакцию на них публики.
Так что придется искать в народе таланты, достойные портняжных ножниц Зайцева и Юдашкина. Или Крамского строить.
Или уж плюнуть и сосредоточиться на внедрении свободной тактики.
Интересно, смирится ли офицерский корпус с камуфляжем?
Саша задумался о том, дошли ли до пап'a пламенные речи.
Собственно, сегодня вечером они с Никсой были званы под светлые очи государя.
— Вы должны вести себя так, чтобы никому не пришло в голову вам завидовать, — сказал пап'a. — Вы должны быть примером для русской армии, исполнять свой служебный долг, совершенно подчиняясь приказаниям начальства, с уважением относиться к товарищам, не думая при этом, что вы — великие князья, которые исполняют свои обязанности только по снисхождению.
Никса кивнул.
— Первое просто, — сказал Саша, — но быть примером вряд ли смогу. Как штабс-капитан я, видимо, должен командовать взводом, но не помню даже строевых приемов. Вот Никса может подтвердить. Мне бы не хотелось стать предметом насмешек.
Пап'a посмотрел на цесаревича.
— Да, — подтвердил тот. — Сашка ничего не помнит.
— Саша, — сказал царь. — Генерал Зиновьев мне написал, что ты просто не хочешь туда ехать.
— Не хочу. Но не в этом дело.
Саша уже не понимал, насколько он не хочет ехать. Было бы приятно тряхнуть стариной: ночь, костер, гитара. Картошечка, печеная на углях…
И перед Еленой Павловной уже извинился.
Но август, высокая широта. Уже не так тепло, чтобы спать в палатке и шляться по ночному лесу. Саше-то похрен, не опасно ли для Никсы?
— Хорошо, — сказал пап'a. — Будешь помощником брату. Но, чтобы слушаться его во всем.
— Конечно, — кивнул Саша.
— И еще одна просьба… — проговорил царь. — Саша, не стоит пересказывать кадетам американскую конституцию.
— Просьба? — переспросил Саша.
— Приказ, — уточнил пап'a.
— А матан можно? — поинтересовался Саша.
— Матан?
— Математический анализ, — хмыкнул Никса.
— Матан можно, — смилостивился пап'a. — Будешь прилично себя вести — получишь привилегию на твои фонарики.
И Саша остро почувствовал себя владельцем какой-нибудь российской фирмы, которой слово не может сказать против власти, потому что у него бизнес и люди, которые на него работают, а он за них отвечает. Он-то свалит куда-нибудь в Италию, а они останутся без работы.
— Никса, у нас пытки запрещены? — спросил Саша, когда они шли по коридору от отцовского кабинета.
— Какие пытки? В девятнадцатом веке живем.
— Если просто учить пехотный устав — это еще ничего, но в сочетании с запретом на пересказ американской конституции — это уже с особой жестокостью.
Было зябкое августовское утро. Рассветное солнце серебрило траву.
Прогремела барабанная дробь. Туш. Один раз второй, третий. Потом вступил военный рожок. Играли марш. Музыка казалась смутно знакомой.
Или видел ноты в уставе? Они были на последних страницах одной из частей.
Или в армии играли? Или на сборах? Или в кино где-то было?
Никса шел первым. Саша на полшага вслед за братом. За ними — Гогель и Зиновьев.
Перед палатками кадеты стояли во фрунт и салютовали ружьями Великим князьям.
— До меня только сейчас дошло, кто мы, — тихо сказал Саша брату.
Тот усмехнулся.
Утренний ветер тронул полотно палаток, расправил и на флагштоке черно-желто-белый флаг.
У Саши он ассоциировался исключительно с обществом «Память». Он всегда думал, что династический флаг был при консервативном Александре Третьем, а никак ни при либеральном Александре Втором.
— Это же флаг Романовых, — тихо сказал он Никсе. — Почему не бело-сине-красный?
— Почему Романовых? — возразил Никса. — Просто цвета как в гербе. Так положено по геральдическим правилам. При дедушке был только императорский штандарт: черный двуглавый орел на золотом фоне. Пап'a в июне утвердил этот. Бело-сине-красный — торговый. Для частных лиц. Под ним кровь не проливали.
— А под каким же обороняли Севастополь?
— В основном под военно-морским, Андреевским. Ну и под полковыми знаменами с косыми крестами, кавалерийскими штандартами и русским восьмиконечным крестом.
Это была, в общем, новость. Своим Саша всегда считал бело-сине-красный триколор, который придумал еще Петр Алексеевич. Так что, когда в девяностые на квартире одного из своих друзей по ролевой тусовке он увидел триколоры, повешенные на окна в качестве занавесок, его, скажем так, шокировало. Но он либерально успокоил себя тем, что и так можно почитать знамя. Ну, чтобы все время видеть перед глазами.
Саша помнил, как триколор подняли впервые в постсоветской России. На одном из оппозиционных митингов то ли в 1988, то ли в 1989-м году. Как под ним ходили трехсоттысячные толпы в 1990-м, от Пушки до Манежки, по перекрытой Тверской. Как под ним скандировали: «Долой самодержавие КПСС» и «За вашу и нашу свободу». Как под ним защищали Белый дом в августе 1991-го.