Царь Живых
Шрифт:
Он не принимал его за Славку.
И крик, и замах предназначались Ване. А еще – тем, кто на это смотрит.
Вот так.
Ваня понял все и не понял ничего.
Как он почувствовал?
Нет, не почувствовал – узнал абсолютно точно. Как пишут в романах, понял с кристальной ясностью.
Как?
В сумраке ни глаз, ни вазомоторики не разглядеть. Тон и голос обычно-дебильные. Загадка. Ладно, проехали…
На самом деле – не проехали. Никак не проехали. Только еще подъезжали.
– Ну где он шляется?
– Подождем минут десять, дело у него там…
– Обгадился? – деловито предположил Прохор. Дружное ржание. – Так это надолго…
– Десять минут, – отрезал Ваня.
Куда уж ему больше… Изнуренный воздержанием по-лухинский организм на долгие тантрические игры не способен.
Но все происходит быстрее.
Вопль.
Из подвала.
Полухин. Ну что там с ним опять? Наступил на грабли? Забыл дома виагру?
Славка вылетает, не прекращая воплей.
Окровавленный.
– Она меня укусила, она меня укусила, она меня укусила, она меня… – Однообразие с лихвой окупается громкостью.
Молодец, боевая девчонка, неожиданно думает Ваня и командует:
– Аптечку! Быстро!
Дезинфицируя два следа зубов, отпечатавшихся где-то между горлом и подбородком, Ваня не вспомнил майора Мельничука.
И его рассказ о странной двузубой вилке…
Столько всего прошло после встречи на дороге.
Он вспомнит скоро, через два дня.
Но сначала Наташка Булатова окончательно убедится, что сошла с ума.
Глава 6
День для Тарантино начался отвратительно.
Гнусный будильник омерзительно зазвонил в семь утра. Тарантино, толком не проснувшись, махнул рукой по прикроватной тумбочке – проклятый агрегат не замолк и не свалился на пол; пришлось открыть глаза и вспомнить, что сам вчера поставил будильник на окно – чтобы не дотянуться, не выключить, не уснуть снова…
Спустил ноги с кровати… ох какая это гадость – вставать на рассвете, особенно человеку богемы…
На самом деле рассвело пару часов назад, в совсем уж непредставимую для него рань. На сегодня было запланировано важное дело, от которого напрямую зависело будущее Тарантино.
И он встал и подошел к окну – отвратительное солнце золотило крыши безобразных серых домов, в которых наверняка обитали сплошь никчемные, сволочные и равнодушные к искусству двуногие существа… Тарантино сплюнул в горшок с засохшим цветком и отправился в душ. Контрастный душ и тройной черный кофе были ему совершенно необходимы…
Вышел из ванной походкой слегка ожившего зомби, небрежно застелил смятую кровать. Ночь Тарантино провел один, как и всегда, – он не любил женщин. Да и мужчин. Защитники и любители животных, впрочем, тоже могли спать спокойно – их четвероногим, пернатым и водоплавающим любимцам со стороны Тарантино ничего не угрожало.
Он давно влюбился в свою работу.
Обычно такие слова воспринимаются как метафора.
С Тарантино это случилось буквально.
И любовь была не платонической.
Если бы знала, о, если бы знала бойкая рыжая девчонка-продавщица из аптеки в угловом доме, как он использует те несколько пачек презервативов, что она продает ему перед каждой поездкой на съемки…
Она бы не подмигивала так лукаво и понимающе…
…руки ласкают камеру, видоискатель затягивает и манит, как манит других мужчин женское тело, он входит в нее… нет, не в нее – в то, что видит через объектив, камера снимает, дыхание все чаще, из губ рвутся стоны, стоны сливаются в крик, все вспыхивает и расцвечивается, он взлетает на самый верх и бессильно падает вниз …
И Тарантино ослабшей рукой снимает использованный презерватив.
И надевает новый – в преддверии очередного эпизода.
Без этих латексных штучек – штанов не настираешься…
Неудивительно, что актеры у него так рано погибали. Тарантино не мог вовремя крикнуть “СТОП!” своему бессменному ассистенту (и исполнителю главной роли в сериале), немому дебилу по прозвищу Коряга.
Южная окраина.
Кирпичная девятиэтажка.
Из крайнего подъезда вышел человек, казавшийся на вид лет тридцати – тридцати пяти.
Он придержал тяжелую металлическую дверь подъезда, снабженную кодовым замком и могучей пружиной; на улицу уверенно прошагал светловолосый карапуз.
Мальчик шел с деловым видом, относясь весьма серьезно к предстоящему делу – утренней прогулке с папой.
Чуть раньше.
Тарантино, матерясь в душе, сбрил обычной бритвой любовно поддерживаемую на заданном уровне растительность. Искусство требует жертв. Никаких способных зацепить глаз примет у Тарантино сегодня быть не должно.
Папа отпустил дверь (она встала на место со свистящим шорохом, завершившимся зловеще-тюремным лязгом замка) и медленными шагами догнал отпрыска. А тот, обернувшись и подняв голову, махал маме, смутно видневшейся сквозь от века не мытое стекло лестничной клетки. Махал долго, словно расставался навсегда, а не отправлялся на часовую прогулку.
Папа стоял в стороне, метрах в трех, курил равнодушно; потом посмотрел на часы – четверть двенадцатого; взял закончившего прощание сына за руку, и они пошли рядом по тянущейся между домами пешеходной дорожке. Малыш шагал, весело подпрыгивая, с красной пластмассовой летающей тарелкой под мышкой, спрашивал отца о том и об этом; папа отвечал на все вопросы коротко, и серо-стальные глаза его оставались усталыми, очень сонными.
Чуть раньше.
Оделся Тарантино отвратительно – по его меркам. Где любимая куртка-косуха? Где шейный платок непредставимо шикарной расцветки? Где, наконец, стильные темные очечки с линзами размером в копеечку?