Царев город
Шрифт:
— И не тронули?
— Да как же они тронут, если я их узнал, да и они меня. Один — Федька Подшивальников, другой — Митька Павлов. Оба бояре.
— Дела творятся на свете, не приведи господь, — князь Масальский перекрестился.— Глад и разорение по всей земле. Бегут людишки в глухомань, в монастыри, в пустыни лесные. Боярин Михаил правду изрек — надо что-то делать. Скоро мужичишков у нас совсем не останется. Сами, что ли, соху тянуть будем?
— Ратников на Руси, почитай, не осталось. Кто сохранился, и тот в бегах. — Милославский сдвинул брови,
Иван Иваныч подернул плечом, отпил браги из ковша, сказал зло:
— Довоевался царь-батюшка, сам не знает, что дальше делать. Мечется по слободе, яко барс по клетке. На покой бы ему пора!
— Просись, царевич, в Москву. Слобода, я чаю, тебе давно осточертела.
— Думу отче мой разогнал, сейчас самая пора собрать молодых,.. У вас, я полагаю, единомышленники есть. Н^ кого опереться можно?
— Как нет, есть. Но сперва надо тебе решиться. Тогда многие пристанут. Была бы матка — рой соберется.
— Ты зря, царевич, медлишь, ты уже не молод, — Милославский вытянул шею, придвинулся к Ивану Ивановичу.— Ты войско водил не единожды. Бери власть, вставай над одряхлевшим царем, он давно ни на что не годен. Ты по нонешним временам более его смыслишь, более знаешь Бери войско под свою руку, мы тебе опорой станем. Веди рати Баторию навстречу: державу оборонить, Ливонию нл зад возвернуть. Мыслимо ли дело так дальше жить? 1Ь плахе умереть и то почетнее.
— Ох уж эта мне плаха! — зло произнес Масальский -Она правит Русью, не царь. Сколько на грудь свою приняла! Серебряный, Старицкий, Татищев. Репнин, князь Горбатый-Шуйский, Морозов, Пронский, Салтыков, князья Ростовские. Все имена великие, а сколько малых имен пало, не счесть.
— В том и беда! — царевич поднялся, зашагал по комнатушке. — Все родовитые вырезаны, около царя — серость мелкопоместная, нам чуждая. Боюсь я их. И царя боюсь. На кого опереться можно, не знаю.
— А мы! В случае чего жизней не пожалеем, царевич. Все одно нас плаха ждет, да и тебя тоже... Уж лучше умереть за правду.
— Зачем умереть! Ежели старца придушить, казну его забрать — вся сила у тебя будет, царевич. И медлить не надо. Иначе зачем было собираться? От слов к делу надо переходить. Провороним время, конец тогда. У него рука не дрогнет.
— У кого это рука не дрогнет?
Будто средь ясного неба грянул гром, будто ударило по крыше тяжелое чугунное ядро: в дверях, упираясь руками в косяки, стоял царь. Вскочили заговорщики, онемели от страха. Глядят на царя расширенными глазами, побледнели. Иван в легком кафтане, без пояса. Он высок, сутул, это идет от деда его Ивана Васильевича Третьего. Сухость в телесах от беспокойной жизни, от постоянного бдения. Ночь на дворе, а он не спит, ходит по дворцу неслышными шагами. Никто в слободе не знает, когда царь ложится в постель, в ночь-полночь зовет к себе слуг, бояр, князей. Лицо желтое, испещренное глубокими морщинами, словно печеное яблоко. Это все от злобы. Крючковатый нос заострен, губы презрительно сжаты, глаза буровят молодых дружков царевича, кидают в страх. Стиснуты зубы, голос то скрипуч, то глуховат, то звонок — это тоже вызывает ужас. Не приведи бог, занесет правую руку над левым плечом и разрубит воздух ребром ладонью сверху вниз — все знают этот жест: голову долой!
— Договаривай. У кого не дрогнет рука?
— У загонщика, государь, — ответил за Милославского царевич. У него испуг прошел, царевич овладел собой и говорил спокойно.
— У какого загонщика?
— Мы на охоту, батюшка, собрались; рассвета ждем. Л князь рассказывал про загонщнка. Митьку.. Есть у нас такой, который на рогатину трех медведей поднял. Вот у него-то и не дрогнет...
— Мелко врешь, царевич, — царь подошел к столу, поднял ковш с брагой, понюхал. — А кони для охоты где?
— За воротами, государь.
— Покажи, — Иван кивнул головой в сторону двери вышел. Царевич пошел за ним. За воротами у коновязи стояли лошади, оседланные, готовые в путь.
— Загонщики где? — царь голос смягчил, видно, поварил сыну.
— Греются либо дрыхают, стервецы. Коней одних оставили.
Царь обошел скучившихся лошадей, около него из темноты появился Борис Годунов. Иван снова посуровел, спросил сына:
— А ружья, копья, рогатины? Где они? На охоту с голыми руками?
Царевич растерялся снова. Никто не подумал, что царь найдет их в конюшне. Молчание царевича затянулось, он не мог придумать ответа. И вдруг заговорил Годунов:
— Ну что же ты молчишь, царевич? Про вчерашнюю просьбу Федора Иваныча скажи.
— Зачем? Все одно мне батюшка ни в чем не верит. Уж и на ловитву съездил, нельзя. Доглядчиков стало мало, сам меня сторожить начал.
— Это ты напрасно, царевич,— Годунов понизил голос до шепота. — Государю-то ты понадобился для важного дела, он пришел в твою опочивальню, а тебя нет. Вот и...
— Чего вы шепчетесь? Говори, Бориско, что царевич Федор просил?
— Ты знаешь, государь, Федор Иваныч медвежьи утехи любит, а зверей при дворе не оказалось. Вот он через меня и просил живьем медведя брать. Я просьбу царевичу передал. Так что ружья на ловитве лишними будут.
— Добро, если так... Только пошто в глухих углах бражничать? Ежели собрались на охоту, так едьте! И возвращайся поспешнее. Ты мне зело нужен будешь. А впредь по конюшням со свитой своей не хоронись. Ты, чай, не заговорщик!
II
Вечером царевич возвратился с охоты усталый. Сбросил намокшие одежды, переоделся, навестил жену свою Елену, принялся неспешно ужинать. Про себя подумал: «Коль отец не позовет, так и не пойду». Не успел подумать, а посыльный уж в палате: «Велено идти к государю не мешкая».
Царевич, как ужинал, не переодеваясь, спешно устремился в царскую половину. Иван встретил сына сурово:
— Тебе что велено было? — медленно расставляя слова, проговорил царь. — Много по лесам не шататься, я к делам тебя призывал, а ты?