Цари и скитальцы
Шрифт:
Венедикт Борисович потрясённо разрыдался и мысленно дал обет не изменять жене. «Вот это счастье и покой семьи — больше мне ничего не надо, господи!» Он заказал молебен в местной церкви.
Под вечер дворовые желали государыне здоровья. Она с доброжелательной расчётливостью всматривалась в лица женщин, целовавших ей руку или плечико. Дунюшка собиралась начать восстановление хозяйства завтра, а не весной. Обилие девушек немного озадачило её, но им она мысленно нашла работу и весело взглянула в стянутое лицо супруга.
Лягва ей сразу не понравилась. Алёнка, напротив, показалась
— Станешь у меня спальницей, — объявила она.
Даже привычная Лягва окаменела. Опасный шепоток искрой прошуршал по толпе дворовых. Алёнка побелела и уже открыла рот, чтобы — кто знает: сдерзить? покаяться?
Смолчала. Венедикт Борисович пообещал своему ангелу-хранителю поставить толстую свечу с примесью ароматных водок и серебряным плетением — за рубль.
Замысел Дунюшки он понял час спустя. Встретив Алёнку в сенях и от великой благодарности желая приласкать, он получил такой отпор, что мигом отпустил Алёнкино окаменевшее плечо — навеки.
Дунюшка, отослав Алёнку, ждала его в опочивальне. Жадно ждала и требовательно. Она и прежде не была ледышкой, ныне же Венедикт Борисович невольно пожалел о давно выпитой настойке на китайском корешке. Истратив без расчёта мужние силы, Дунюшка заворковала о ближних планах, что было верным признаком телесного довольства и усталости.
— До лета время есть, — отбояривался Венедикт Борисович, едва разлепляя губы.
Дунюшку сон не брал:
— Нет, ласка моя, до лета ждать нельзя. С кем станем зябь поднимать, перелог раздирать? Надо искать отказчиков.
Чтобы проникнуть в Дунюшкины замыслы, придётся перетряхнуть ту ветхую холстинку, которая зовётся «Юрьев день».
День освящения храма великомученика Георгия — осенний Юрьев день — по восемьдесят восьмой статье Судебника был сроком перехода крестьян от одного владельца земли к другому. Поскольку между землевладельцем и крестьянином завязывались денежные отношения по поводу оброка, избы, инвентаря, подъёмных, при переходе приходилось гасить долги — так называемое «пожилое». В среднем хватало одного рубля. Деньги немалые для хлебопашца. Крестьяне были повязаны с хозяевами, детьми боярскими, взаимной нищетой. И если у соседа находился рубль, это давало возможность переманить крестьянина к себе.
Агенты по переманиванию крестьян звались отказчиками.
Их ненавидели, как воронов. Но восемьдесят восьмая статья Судебника была сильнее ненависти и бессильного желания бедных помещиков насильно удержать крестьян. Рубли отказчиков стояли на пути крепостников.
Крестьяне уходили не только в Юрьев день, но и весной — время пустых сусеков, когда, как всем известно, был испечён последний колобок, и тот ушёл от бабушки... Война за руки хлебопашца не затихала весь год.
В неё намеревалась ввязаться кроткая, хозяйственная Дунюшка.
Человек редко бывает корыстен откровенно. И Дунюшка рассказывала мужу, какие голодающие глаза у ребятишек в деревнях соседей-недоумков, разоривших крестьян оброком «не по старине». Собственное
— Ты князю Даниилу Андреевичу писал, — напомнила она. — А кланялся ли ты о послаблении?
— Он обещал.
Давно замечено, что деньги текут к деньгам. Одной из привилегий старых вотчин было освобождение части земель от податей в казну. Крестьяне, разумеется, охотнее селились на этих «обелённых» землях, что тоже не улучшало отношений между соседями. Писцы приказа князя Друцкого обеливали имения в зависимости от числа «живых» дворов. Дунюшка вовремя сообразила, что надо пригласить писца, пока на зарастающие обжи не посажены новоприходцы.
Она считала, сколько потребуется денег для переманивания крестьян. Рублём на каждого не обойдёшься, надо им дать подъёмные — на сохи, на ремонт избы, на семена. Дунюшка увлеклась, лёжа на многотрудном мужнином плече. Мысль её часто перепархивала на Филипку:
— Я уж боялась, не порченые ли мы. Молчит, молчит...
Сонный Венедикт Борисович отвечал невпопад:
— Не мы, а государство наше было порченое... Што?
— Да бог с ним, с государством. Я про своё... Ежли у нас новое родится чадо, я уж не устрашусь. Ласка моя, чего-то мне так маленького хочется!
— Дело природное, — лениво отзывался Венедикт Борисович. — Како бывающи жена с мужем зачинают, вещь кровная делится на кости и плоти и сухия жилы и кровь, и живороден будет младенец, и родится... Природное и божье дело.
— А ты-то, Венюшка, на што?
Дунюшка по-голубиному смеялась и прижималась тесно, не вздохнуть. Откуда в ней нынче столько жару? Господи, дай сил!
Дунюшка простонала счастливо. Её сознание, погруженное в глубины плоти, в неосознаваемую жизнь собственного тела, живородных жилок и желёз, переставало быть сознанием, бредово улетало в некую влажную заоблачность, где рождались хлебные дожди. Ей чудилось, будто прошла зима и наступила ночь посева. Ночь превращалась в утро, когда на поле выходит пахарь, позже — сеятель, а ближе к смерти — жнец. И это было счастье и сладость жизни — превыше всякого ума.
Только бы не побило градом.
Из «Домостроя» Сильвестра:
«А законный брак со всяким опасением храни; до кончины живота своего чистоту телесную храни; кроме жены своей, не знай никого. И пьянственного недуга такоже берегися: в дву сих главизнах вся злая сводится, до ада преисподнего; и дом пуст, имению тщета».
«Порядная» Венедикта Борисовича Колычева с новоприходцем:
«А прийти мне Василью на святую седмицу нынешнего году, а пришод поновити мне двор житецкий крестьянский и пашня пахати и поля городити и пожня розчищати и доход платити по прошествии дву лета государю моему Венедикту Борисовичи), а жити в деревне тихо и смирно, корчмы и блядни не держати и воровским людей приходу не чинити, из-за нево Венедикта Борисовича изо крестьянства не збежати и ни за ново во крестьяне и в бобыли не наряжаться».