Цари и скитальцы

Усов Вячеслав Александрович

— Много не настреляют, государь, — возразил удивлённый Колычев. — Разве станут бить по золочёным шлемам, кого из голов не досчитаемся.

— Кого, как мыслишь? — торопливо спросил Иван Васильевич.

Он не смотрел в лицо Умному. Василия Ивановича сжал и приподнял над шкурами острый, предчувствующий страх.

— Господь изберёт жертву, — сипло ответил он.

Каждое слово стало золотым. Или свинцовым.

— А не величайся, — заметил государь. — Не выставляй богатство-то. В бою без смерти не бывает. Верно, Умной?

Загляд в глаза.

— Истинно, государь.

Василий Иванович ждал последнего намёка. Ежели

государь хочет с кем-то из воевод-бояр расправиться, прикрывшись случайностью войны, Колычев должен ему помочь. Без этой кровавой связи государь не станет приближать его к себе, а если отдалит теперь, Скуратов его добьёт. Всё возведённое за год рассыплется.

— Не докучай мне больше, — раздражился государь.

Умной вышел в знобящую тьму. Впервые он совершенно не понял государя. Остафий Пушкин проводил его до шатра, где Колычева ждали нагретые меха, бадья с горячей водой для ног, тёплое пиво и мясо с уксусом и луком — любимое... Василий Иванович ел без вкуса. По углам в жаровне бродили тени, наливались и гасли гранатовые зёрна, змеиные следы, натеки крови. Неуловимо намечались лица. Одно, опасное и ненавистное, являлось с маниакальным постоянством. Как злобный пёс, пока его не зашибут камнем.

Василий Иванович позвал оружничего:

— Степа! Изготовь мне завтра простой доспех с железной шапкой.

— Я золочёный шелом почистил, государь.

— Али ты глух? С железной шапкой, я сказал!

Смущённый Степа исчез за занавеской. Василий Иванович ещё попарил ноги. Лёг. Сон на морозном воздухе пришёл беспамятный, здоровый. Такой сон насылает ангел-хранитель человеку, которого ждут страшные дела, но лучше ему заранее не знать о них.

Наутро Колычев с Неупокоем явились в шатёр Сеин-Булата Бекбулатовича. Василий Иванович не оставил надежды удержать татар. Касимовский царь велел позвать сотника-баши. Тот собирался прочёсывать долину Иервена. Сеин-Булат что-то долго внушал ему, кивая на Неупокоя. Баши разулыбался и стал похож на доброго болванчика.

— Сам девка любит, нам нельзя! — выкрикнул он.

Василий Иванович с новыми силами приступил к Сеин-Булату:

— Ты, князь, внуши ему, что его дело — разведка, а не грабёж! Грабёж потом, потом!

— Мин не коназ, а цар, — с шутливой строгостью возразил Сеин-Булат. — Я повелел. Не смеет!

Улыбчивое, незлобивое лицо его, поросшее, как паутиной, слабой бородёнкой, выразило нетерпеливое желание покоя. Он был царём людей воинственных и жадных, но сам не был таким, потому и укрылся в глубине сильной России от ногайско-русских склок. В условиях войны его баши и тысячники брали над ним полную власть. Они умели убивать, и он им поневоле доверял. Приказывая им не грабить, он совершал подвиг совести. На второй подвиг — проверить исполнение приказа — его не хватит. Баши знал это.

Василий Иванович махнул рукой:

— Езжай, Алёшка, с ними. Именем государя осаживай их, бог поможет. Кого из непослушных рубанёшь, я за тебя перед государем заступлюсь.

— Кто бы за меня перед ними заступился...

Неупокой велел седлать Каурку. На нём, по крайней мере, он от союзничков ускачет.

Печальные события в окрестностях Пайды описаны свидетелями. Чтобы установить прямых виновных (если на войне есть невиноватые), довольно вспомнить день недели: воскресенье. Русские стояли долгую обедню и кровь за недосугом лить не могли. Касимовские мусульмане не признавали воскресений. Взбадривая снежную пыль, надолго и низко

повисавшую над склонами долины Иервена, сотня татар пошла на дело.

С сочельника всякое воскресенье в Ливонии справлялись свадьбы. Военной разведки у новобрачных не было. К часу, когда татары налетели на мызу Нервен, молодые вернулись из кирхи.

Белый покров невесты имеет независимый от веры, общепонятный смысл. Баши мгновенно догадался, куда попал. Неупокой, скакавший рядом, заметил, как раздвинулись стылые губы татарина и весь он засветился, заиграл в почти невинном, откровенном ожидании простейших радостей. Останови его сейчас, и он обидится с искренностью дитяти. Дитяти, впрочем, избалованного: в том, чтобы взять из-под венца невесту, была особенная, пряная сладость персидского пряника с гвоздикой.

Неупокой первым слетел с Каурки и подошёл к невесте, выскочившей из санок (в отличие от русских, ливонские невесты были очень бойки). Жених в коротком голубом кафтане с горностаем оборотил к Неупокою худое угловатое лицо. Он не боялся — слишком много светлого и доброго вошло в него в тот день. Если он и испытывал тревогу, то медленную, заторможенную... Сопровождавшие дворяне неуверенно держались за мечи. Они были догадливее жениха, видели с седел дальше и понимали, что, как только вытащат мечи из ножен, наступит смерть. Пока же оставалась слабая надежда.

Потом жених увидел весёлого баши и тоже догадался.

Наверно, нет ничего мучительнее положения, когда твоя отвага не может спасти ничего, кроме твоей, и только твоей, чести. Невесту всё равно возьмут на твоих мёртвых ли, живых глазах. Больше невесты Неупокой жалел в эту минуту жениха. Подумать только, сколько в его душе всплыло трусливых, гнусных самооправданий! И жаждущее жизни тело всё медлило в нагретых полостях саней, украшенных лентами и венками.

Но вот святая сила выбросила жениха на снег, и только молодость его, не принимавшая мучения и смерти, безмолвно закричала через его глаза: так жалуется и вопит, покинув жаркую утробу, ещё слепое, но все грядущие страдания предчувствующее дитя.

— Мой! — суетливо объявил баши, из-за спины Неупокоя протянув руку к невесте.

Щёки невесты мертвели, западали. Её туговатый северный рассудок ещё не осознал всей безнадёжности. Женское сердце, всегда определяющее выгоднейший путь, толкнуло её к Неупокою. Он ощутил тугой и полный удар её налитого, другому предназначенного тела и судорожное смыкание сильных рук на шее... Но жених, уже несомый жертвенным восторгом, не различал ни злых, ни добрых. Он выхватил кинжал, висевший на поясе под голубым кафтаном, и ударил Неупокоя в бок.

Юшман — кольчуга с железными пластинами — сдержал удар, уязвив тело болезненным, тупым толчком. В ту же минуту баши рассёк жениху голову от переносья до основания затылка. Приняв блеск его сабли за сигнал, татары с нетерпеливым проворством перебили дружек жениха, так и не успевших вытащить мечи. Закончив черновую часть работы, татары взяли в кольцо крестьян и слуг.

Невеста отошла от Дуплева. Её опущенные веки дёргал тик, красные руки бессмысленно шарили по полушубку. Девушка была крепка, но некрасива. У неё был вид человека, через силу исполнившего свой долг. Кто знает сердце женщины? Возможно, избавляя жениха от выбора, толкая на заведомое безрассудство, она снимала с него грех, не занесённый в Лютеров катехизис, но выбитый на каких-то вечных скрижалях. Теперь она была готова принять свою долю страданий.