Царица поверженная
Шрифт:
Внутри царило невообразимое смешение ароматов. Высоко над головой виднелись зарешеченные отверстия воздуховодов, но они лишь выпускали наружу избыточное тепло. Свету приходилось преодолевать долгий путь, прежде чем добраться до пола, так что наше зрение не сразу приспособилось к сумраку. А к безумству ароматов приспособиться было невозможно: обоняние подавило все прочие чувства, и я отдалась ему, погрузившись в ароматическое облако.
– Пряности поступают с Востока караванными путями, – пояснил Эпафродит. – А уж мы распространяем их по остальному миру, выручая двойную цену.
– Вы, похоже, держите мировую торговлю за горло, – сказал Антоний. – У бедного Рима нет даже собственной морской гавани, а до причалов в Путеолах более ста миль.
– Да, в Александрии есть множество неоспоримых преимуществ, – с нажимом проговорила я, надеясь, что мои слова ему запомнятся. – А сейчас давай сделаем то, что я очень люблю: пройдемся мимо секций и постараемся угадать по запаху, что там лежит. Веди нас, Эпафродит.
Чтобы все было честно, я одной рукой прикрыла глаза, а другую подала Эпафродиту. Антоний шел рядом.
– Ну, тут и угадывать нечего, – заявила я, когда мой проводник остановился в первый раз. – Кардамон. Верно?
– Так оно и есть, – подтвердил Эпафродит. – Он хранится в деревянных ящиках, но запах так силен, что проникает повсюду.
Ящики громоздились почти до потолка, и содержимое каждого из них стоило огромных денег.
Дальше мы прошли мимо корицы (опознать ее было несложно), а также кассии и перца – с ними дело обстояло сложнее. В одном углу громоздились мешки с шафраном.
– Надо же, шафран – и мешками! – изумился Антоний. – Я и вообразить такого не мог.
– Да. Требуется почти двести цветков, чтобы получилась щепотка, – сказала я.
– Неудивительно, что этот склад так усиленно охраняют, – заметил Антоний.
В дальнем углу здания находились мешки и емкости с другими пряностями: тмином, куркумой, анисом, кориандром. К тому времени наши носы настолько онемели, что уже ничего не различали.
– Все ванны Рима не сумели бы смыть эти ароматы и запахи с моей кожи, – промолвил Антоний. – Чувствую, я пропитался ими до костей.
Он рассмеялся и похлопал туникой, словно журавль крыльями. Когда мы вышли наружу, воздух показался на удивление разреженным и пресным.
– Как насчет папируса? – спросила я Антония.
– Да, это было бы интересно, – согласился он.
Мы отправились в башню, где в сухости (благодаря впитывающему влагу натру) на полках лежали несчетные листы папируса, защищенные таким образом от гниения, грибка или плесени.
– Чистые свитки, – произнес Антоний. – Интересно, какими глупостями их испишут?
– Они как новорожденные младенцы, – сказала я, взяв с полки образец писчего материала высочайшего качества. – Их будущее зависти от того, в чьи руки они попадут. Вот, например, этот лист пригоден и для цифр, и для высокой поэзии, но его могут использовать и для подсчета домашних расходов.
– Для домашних
Он указал на стопки листов, отличавшихся желтизной, толщиной и грубостью фактуры.
– Думаю, тебе следует доставить одну из наших податных книг во дворец, в мои покои, – сказала я Эпафродиту и, повернувшись к Антонию, добавила: – Если, конечно, ты не захочешь просмотреть их все.
– Нет, в этом нет необходимости. Я же не… как по-вашему называется главный казначей?
– Диокет. Ну что ж, тогда пойдем.
Один из чистых свитков – разумеется, лучшего качества – я взяла для Цезариона, а когда мы уже выходили, обратилась к Эпафродиту:
– Я чуть не забыла о своих золотых копях на границе с Нубией. Разумеется, все добываемое золото поступает мне. Антоний, хочешь взглянуть?
К моему удивлению, он покачал головой:
– Нет. Я знаю, как выглядит золото.
– Видел ли ты его грудами, а не в украшениях или монетах, а? Огромными грудами? – настаивала я.
Про себя же подумала, что Антоний – весьма необычный человек. Значит, дело может оказаться труднее, чем мне представлялось.
Ко времени нашего возвращения во дворец по земле уже тянулись косые тени. Показать, разумеется, мы успели далеко не все, но я надеялась, что увиденное произведет должное впечатление. Важно было не перестараться. К концу прогулки интерес Антония ослабел: способность к длительному сосредоточению явно не относилась к числу его сильных сторон. Очевидно, ему давно хотелось полежать в ванне, а потом развлечься пирушкой с «неподражаемыми». Но на сегодня пирушек не планировалось: я собиралась обратиться к Антонию с наиважнейшей просьбой и хотела, чтоб этот вечер он провел со мной одной.
Я взяла его за руку и вывела на зеленый луг между дворцовыми зданиями. Потом я сказала, что хочу показать ему еще одно строение.
– О, довольно строений! – взмолился он и даже попытался отпрянуть.
– Пожалуйста! – настаивала я. – Оно не такое, как другие.
– Брось ты. Что может быть особенного?
Мои слова, похоже, не пробудили в нем ни малейшего любопытства.
– Да, особенное! Это моя гробница. Мой мавзолей. Он связан с храмом Исиды, что надзирает за морем…
– Какая гадость! Тебе всего двадцать девять – и ты строишь себе гробницу!
Он выглядел ужаснувшимся.
– Не забывай: это Египет. Гробницы у нас в моде.
Мою гробницу начали возводить сразу же по моем возвращении, после смерти Цезаря. К тому времени я уже слишком хорошо осознавала, что смертна.
Я потащила его дальше по прохладному ковру зеленой травы и ранних полевых цветов. Мы подошли к величественному мраморному сооружению с высокими ступеньками и воротами из красного полированного порфира, по обе стороны которых несли стражу сфинксы. Правда, здание было закончено лишь наполовину и пока не имело ни второго этажа, ни крыши.