Царский угодник. Распутин
Шрифт:
Утром рано по холодку 28 марта Григорий Ефимович на своих лошадках поехал в село Покровское, где он проведёт Пасхальную неделю.
Не обошлось и без просителей и посылки Распутиным телеграмм на имя важных чиновников».
Тюмень Распутин любил больше, чем Тобольск, хотя губернское начальство обреталось в Тобольске. Тюмень была богаче, вольнее, шумнее, расхристаннее чопорного, застёгнутого на все пуговицы губернского Тобольска, и Распутин, если не было дел, в Тобольске не останавливался — душа не лежала, а вот в Тюмени мог жить сколько угодно.
Один
После мартовской Тюмени Распутин поехал в Крым — и снова газеты дали о нём репортажи, снова шустрые корреспонденты скакали по всей Ялте, будто блохи, стараясь не упустить «старца». Корреспондент «Ялтинского вестника», патриот своего города, особо отметил, что Распутин занимал просторный светлый номер с видом на море. В открытое окно залетал вкусный ветер с запахами недалёкого ресторана, жареной баранины и морской соли, были слышны крики чаек, очень похожие на детские, — весной чайки всегда кричат как обиженные дети.
Репортёр не стал ходить вокруг да около, а задал Распутину вопрос в лоб:
— В петербургских газетах на днях были напечатаны заметки о том, что вы, Григорий Ефимович, намерены в скором времени выступить в печати с какими-то сенсационными заявлениями. Правда ли это?
«Старец» начал отнекиваться:
— Нет, неправда. Я далёк от всяких выступлений. Да и на что мне это?
Видать, вопрос уязвил его, за живое задел. Распутин неожиданно сморщился, будто съел горькое дикое яблоко.
— А теперь, молодой человек, покиньте мой номер!
На этом интервью закончилось.
Когда репортёр покидал номер Распутина, то услышал, что чайки начали кричать громче обычного, а одуряюще вкусный запах жареной баранины исчез.
Другой репортёр был более осторожен, он лишь спросил у Распутина, сколько времени тот пробудет в Ялте.
— Через четыре дня уеду, — ответил Распутин.
Не знал, не видел Распутин, что буквально по следам его, иногда приближаясь на расстояние двух десятков метров, ходила женщина, одетая в чёрную длинную юбку и в тёмную вязаную кофту сажевого цвета, застёгнутую под самое горло, на голове у женщины был повязан тускловато-тёмный платок, надвинутый на самые глаза. Походка у неё была бесшумная и лёгкая, как у рыси.
Никто раньше в Ялте эту женщину не видел, она появилась здесь впервые.
— В Тюмень сегодня же, курьерским поездом! Ах, какая благодать! — радовался Распутин и довольно потирал руки. Подгонял дочку: — Ты, Матрёш, суетись-ка, суетись! Попроворнее будь! Уже взрослая! Собери
— Маслин? — догадалась та.
— Во-во, два фунта, — кивнул отец, — крупные чтоб были, проверь, мелкие не бери. И ещё купи сушек. А вот эти мелкие должны быть — чем мельче, тем лучше! Поняла?
— Не слишком ли много одного и того же, папаня: баранки, бублики, сушки? Может, взять чего-нибудь одного?
— Делай, что тебе говорят! — Распутин повысил голос. — А чтоб тебя не обдурили, возьми с собой Ангелину!
— Мотор взять можно, папаня?
— Мотор мне нужен самому, — проговорил Распутин сердито.
Через двадцать минут на арендованном заранее моторе он уехал к госпоже Лебедевой — надо было нанести прощальный визит, поскольку предстояла разлука: в Покровском Распутин намеревался провести не менее полутора месяцев, Петербург давил на него, здесь много враждебных лиц, их стало ещё больше, надо было постоянно держать себя в собранном состоянии, а в Покровском он расслаблялся, он там был среди своих, там не надо было играть, там — никаких ролей. Покровское знало его с той поры, когда он ходил под стол пешком и макушкой ни за что не задевал — все перекладины были над ним. И с другой стороны, госпожа Лебедева получила телеграмму от мужа — светский советник прибывал в Санкт-Петербург через два дня.
Насчёт Петербурга и квартиры, в которой он жил сейчас, Распутин уже решил окончательно — с Гороховой надо съезжать и перебираться в дачную тишь, пахнущую крапивой, жасмином и парным молоком. Ещё зимой Распутин ездил по сёлам и дачным станциям, присматривая себе дом.
В селе Мартышкино нашёл подходящий особняк — высокий, с большими чистыми окнами и молодым яблоневым садом, сработанный добротно, со вкусом — не тяп-ляп, как принято сейчас, лишь бы не завалился, и подъезд к дому был хороший: весёлое зелёное село Мартышкино находилось между Петергофом и Ораниенбаумом, а дорога, что связывала Петергоф с Ораниенбаумом, как известно, отменная. Распутин уже несколько раз приценивался к дому, охал — просили слишком много, — но по лицу его было видно — за дом он отдаст и много. Дом стоил того.
В машине он думал о мартышкинском доме, едва слышно шевелил губами:
— Вот где можно будет вздохнуть в полную грудь. Тишина, спокойствие. Это Мартышкино — всё равно что моё Покровское. Беспременно перееду туда жить. И делом займусь, да грамоте подучусь, благо есть учителя. Без грамоты никак нельзя. Григорий, говорят, безграмотный. Вот то-то и оно, — Распутин вздохнул, — плохо, что это говорят. Грамотой займусь сразу же, как поселюсь в Мартышкине!
Чувствовал он себя устало, разбито, одиноко, лишь мысль о том, что сейчас он увидит красавицу Лебедеву, согревала его.