Царский угодник. Распутин
Шрифт:
Некоторое время молча глядел на облитое красным сургучом горлышко, потом рукояткой ножа отбил сургуч и проворно, несколькими сильными ударами кулака выбил пробку из бутылки. Сделал ловкое стремительное движение, окорачивая выметнувшуюся из горлышка ароматную струю, умело подсек её — и из горлышка не вылилось ни капли вина.
Вновь молча, покряхтывая, прошёл в комнату, из которой наблюдал за печальным осенним Петроградом, горько покривил рот. Потом отёр рукою горлышко, сделал несколько глотков. Он любил это вино — горьковатое, с привкусом сушёной груши, подгорелой хлебной корочки, ещё чего-то, и вообще считал мадеру крестьянским вином, не барским, снова сделал несколько крупных вкусных
Лицо Распутина, жёсткое, костлявое, с татарскими скулами и твёрдыми складками, уходящими от носа в бороду, разгладилось, складки исчезли: Распутин любил царевича, и царевич платил ему тем же, только Распутин мог снимать у него боль, только он умел останавливать кровь, бегущую из ранки и не думающую останавливаться — то, что для любого мальчишки было пустяком, для наследника могло обернуться непоправимой бедой, — утихомиривать резь в суставах и колики в животе. Любовь Распутина и наследника была взаимной.
И вообще Распутин, когда находился в хорошем настроении, действовал по простому принципу: на добро надо отвечать добром, а на зло — злом.
У царевича была мягкая душа, внимательные умные глаза, он желал всем добра, — наверное, большинство людей, страдающих с детства, имеют такую душу, — иногда он прятал свою боль, но, как всякий ребёнок, не мог спрятать её надёжно, и главное — не мог спрятать надолго.
Распутин сделал ещё несколько крупных глотков и неожиданно обнаружил, что большая, отлитая из коричневого толстого стекла бутылка уже пуста. С недоумением посмотрел на неё и поставил на пол у портьеры. Пробормотал глухо, в себя:
— Что ни говори, а мадерца лучше «слёзок»...
Царь, когда приезжал в Крым, в Ливадию, всегда требовал себе «Слёзы Христа». Последние два года его встречали этим вином уже в Джанкое — первой крымской станции: как только поезд одолевал Гнилое море и позади оставался узкий перешеек, белый от соли и солнца, машинист сбрасывал пары, и к вагону несли подносы с вином, присланным из Ялты, и фруктами. Вино дорого искрилось в хрустальных, посверкивающих солнцем графинах, призывно играло. Николай жадно бросался к нему. У него даже руки подрагивали от нетерпения. Он наливал себе первый фужер — небольшой, узкий, вмещающий в себя вина не очень много, отпивал глоток, поднимал голову, с полминуты прислушивался к нему, определяя вкус, поймав капельку, прижимал её к нёбу — в таком вине важен не только вкус, а и послевкусие — и, узнав вино, поняв по вкусу и по тому, что осталось после него, по послевкусию, что это «Слёзы Христа», счастливо улыбался, выпивал фужер до дна и тут же наливал себе новый.
Через десять минут царский поезд трогался, оставляя позади Джанкой, и углублялся в жаркие, пахнущие полынью, солью и лисьей мочой крымские степи.
Внизу прошествовал офицер в тесном коричнево-сером мундире, перетянутом крест-накрест ремнями, с хорошенькой пухлощёкой девушкой, одетой в изящный бархатный костюм, остановился и, белозубо улыбаясь, показал пальцем вверх, на окна распутинской квартиры. Распутин видел этого офицера, тот Распутина не видел. Распутин узнал его — офицер приходил как-то с дарами, с двумя девушками и пачечкой денег, запечатанной в конверт, просил у Распутина заступничества по службе.
Распутин помог ему — и должность он новую, какую хотел,
«Старец» не удержался, улыбнулся довольно. А офицерик-то, похоже, показывает дамочке, где живёт Распутин — «знаменитый на всю Россию человек», тычет вверх чёрной кожаной перчаткой. Вполне возможно, что он даже видит неясное, расплывчатое пятно распутинского лица за стёклами, но, зная из газет, что Распутина нет дома, нет в городе — корячится он на больничной койке где-то в Сибири, — не сопоставляет человека, маячившего в окне распутинской квартиры, с её хозяином.
— Ну-ну, — глухо пробормотал Распутин, — чего же ты тычешь в меня, будто конюх в мерина? Но я-то не мерин! Ах, офицерик, офицерик!
Распутин вздохнул. Шрам, оставшийся после удара ножом, болел. Заживать ему ещё и заживать.
В доме было хорошо натоплено, в швах шрама скапливался пот, щипал кожу, добавляя к боли боль.
— Охо-хо, грехи наши тяжкие! — Распутину надоело разглядывать Петроград с его унылым небом, безрадостными людьми и мокрыми мостовыми и тем более надоело — полоротого дурака-офицерика, и «старец», болезненно морщась, отправился к себе в комнату. Надо было немного отдохнуть. После ранения он уже, к сожалению, не такой прыткий, каким был раньше, и вряд ли уже сможет кутить до четырёх часов утра, как кутил ещё три с половиной месяца назад. Впрочем, забегая вперёд, скажу, что Распутин напрасно опасался — всё вернулось на круги своя: вскоре он начал кутить и до четырёх часов утра, и до пяти, и до шести, и ничего с ним не делалось! С ног, во всяком случае, не падал.
— Охо-хо, грехи наши тяжкие! — вновь пробормотал он и повалился на широкую, застеленную голубым атласным одеялом кровать.
Через несколько минут «старец» забылся в коротком тяжёлом сне, мадера не опьянила его — он вообще пьянел очень редко, — даже в голове не родила лёгкого приятного шума, какой рождала раньше, а вогнала в вялое, сонное состояние. Впрочем, что может быть лучше короткого освежающего сна?
Проснувшись, Распутин почувствовал себя лучше.
Надо было объявляться своим знакомым, Питеру, что он приехал, не то ведь газеты сейчас будут трубить в полный голос: Распутин вернулся, Распутин вернулся, но всесильные распутинские знакомые должны узнать об этом от него самого, а не из газет.
— Охо-хо!
Первым делом он позвонил грозной старухе Головиной — матери Мунечки, Муни, — пожалуй, самой могущественной из всех питерских старух, которая могла скрутить в бараний рог кого угодно, даже великого князя, даже царя.
— Матушка, — тихо начал Распутин, но Головина, не слушая его, вскричала радостно, басовито, громко.
— Приехал! Отец Григорий, родненький, приехал! Муня! — крикнула она в сторону — видимо, дочь находилась в одной с ней комнате. — Мунечка, святой отец вернулся!
Было слышно, как где-то легко, по-птичьи звонко прощебетала Мунька, и лицо у Распутина потеплело — ему нравилась Муня Головина, и он уже не раз изгонял из неё беса, не прочь был сделать это и сейчас, но ему сделалось боязно: а вдруг шов на животе разойдётся?
— Приехал, приехал, — расслабленно пробормотал Распутин в телефонный рожок.
— А чего не телеграфировал? А, отец? Мы бы встречу достойную тебе устроили... А?
— Неловко было, матушка. Чего мне беспокоить-то тебя? Неловко это... Есть ловко, а есть неловко...