Царский угодник. Распутин
Шрифт:
— Вот мы и заключили союз, — сказал Распутин.
— А я могу его освятить, — подал голос Варнава, — чтобы он крепче был.
— Белецкого ты конечно же знаешь? — спросил Распутин у Хвостова. — Начальник департамента полиции который...
— Конечно, знаю... Как не знать!
— Он будет у тебя заместителем, — сказал Распутин, — товарищем, значит... Годится?
— Годится, — согласился Хвостов.
— Ну и лады, — Распутин вновь потянулся к бутылке. — Это дело требует вспрыснуть и зажевать... Чего там у тебя ещё из еды есть? Икра чёрная, давленая, имеется?
— Паюсная?
— Давай сюда эту парусную! Очень люблю такую икру. Особенно если посол слабый. В такую икру хорошо добавить чуток сахара — дольше храниться будет. И вкус у неё нежный, очень нежный, полгода держаться будет.
— Принесите паюсной икры, — приказал Хвостов прислуге, добавил, повысив голос: — Полное блюдо!
Икру принесли в большой латунной миске с витыми серебряными ручками, в гору икры на манер флага была воткнута большая ложка с золочёным черпачком.
Обед продолжался ещё два часа, после чего Распутин с Варнавой удалились в покои — отдыхать.
Царская семья имела два двора: один двор принадлежал Николаю Второму и Александре Фёдоровне, второй двор — матери Николая, вдовствующей императрице Марии Фёдоровне, оба двора враждовали друг с другом. И если первый двор принимал Распутина как родного, привечал его и почитал, то второй двор — ненавидел.
Николаю Второму приходилось трудно. По характеру своему он был очень мягким, уступчивым человеком, простым, без венценосной напыщенности — многие, кто с ним встречался, разговаривал, видели в Николае не царя, а обычного мужчину, прожившего нелёгкую жизнь, хорошо понимающего, что такое боль и беда, что такое слёзы и как окрыляет иного подмятого, искалеченного буднями человека маленькая радость.
Всю жизнь царь искал спутника, советчика, на которого можно было бы положиться, опереться, который находился бы рядом с ним, и не мог найти такого человека. Более того — всегда ощущал холодок отчуждения: его предавали, его поносили, причём делали это не открыто, в лицо, а за глаза, глядя в спину, довольно подленько, немногочисленные приятели тоже довольно часто предавали его, ну а те, кто зависел от царя по службе, друзьями быть никак не могли — это была бы дружба по принуждению.
А дружбу по принуждению царь не признавал.
Николай Второй стоял у окна своего вагона и думал о том, что всякий человек, независимо от своего положения, от того, царь он или тварь дрожащая, бывает бесконечно одинок: внутри, около сердца рождается боль, которая распространяется по всему телу, мешает дышать, вызывает озноб, холод в висках и в затылке, желание раз и навсегда покончить с этой постылой жизнью, умереть... А на том свете все равны — и цари, и рабы...
Под колёсами гулко простучали стрелки, промелькнул разъезд с потемневшей водонапорной будкой, у которой к крану была привязана рубчатая пожарная кишка, а у двери стоял старик в выцветшей казацкой фуражке и, приложив руку к козырьку, внимательно разглядывал царский поезд, возвращающийся из Ставки в Петроград.
Разглядев человека, приникшего к окну вагона, старик сдёрнул фуражку с головы и поклонился, потом осенил уходящий на большой скорости поезд крестом. Царь
Был царь одет в простую, сшитую из обычного, защитного цвета сукна гимнастёрку и такие же брюки, заправленные в обычные солдатские сапоги. На груди висел Георгиевский крест, других наград на гимнастёрке не было. Да и не нужно было императору вешать какие-либо ордена и знаки отличия на себя, он и без орденов был приметен и узнаваем.
Царь скучал по своему дому, по семье, по Александре Фёдоровне — Альхен, Алике, по своей Шурочке, которой сейчас доставалось больше, чем ему... И действительно, даже тому доброжелательному старику у водокачки не объяснишь, почему он, русский царь, оказался женатым на немке и сможет ли немка в период войны с немцами быть на стороне русских и выступать против своих соотечественников? Альхен по его совету открыла в Царском Селе госпиталь, в котором лечит изувеченных русских солдат. И лечит на совесть, в этом Николай был уверен твёрдо.
Больше всех царь скучал по младшенькому своему, по Алёше, Алёшечке, наследнику Алексею — человеку пока ещё маленькому, слабому и доброму, как и его отец, но отец верил в то, что сыну повезёт больше, чем ему.
Хотя, с другой стороны, как сказать — слишком нервной стала Россия, по любому малому поводу вскипает, будто огромная кастрюля, поставленная на сильный огонь, волнуется... Николай помял пальцами отросшие усы — надо бы укоротить, да всё руки не доходят, кончик одного уса зацепил зубами, помял его.
Он находился в вагоне один — точнее, не в вагоне, а в штабной его части, большой, по-царски роскошной и одновременно деловой комнате на колёсах, с крепким лакированным столом посредине и мягкими, с бархатными спинками и сиденьями стульями, — отослал всех, даже конвойных офицеров, которых любил, — эти люди были преданы ему душой и телом, но в друзья не годились. Иногда он с ними играл в карты — это максимум, что мог себе позволить.
День подходил к концу, земля за окнами вагона была унылой, высохшей, постройки — старыми, новых домов почти не встречалось, и вид этого разрушающегося старья больно сжимал Николаю сердце.
Материнский двор, борясь с ним, распускает неприличные сплетни, и он не может совладать с ними — несмотря на то что он — царь, могущественный человек... Ан нет — оказывается, он так же беззащитен, как и простой смертный, поэтому обида кипит в нём, вышибает из глаз слёзы, что-то жёсткое, холодное перехватывает дыхание — царь страдает, а ничего сделать не может, всякое его действие оборачивается пустотой, щемящей тоской, такой внутренней болью, что хоть криком кричи.
У Николая и Александры Фёдоровны одна за другой рождались девочки — все девочки и девочки, вот ведь как, а он ждал мальчика, наследника престола, будущего российского самодержца, и материнский двор не упускал из поля зрения «девичьего факта» — высказывался беспощадно, зло, Александра Фёдоровна горько плакала в одиночку — не хотела, чтобы муж страдал из-за неё. Лишь лицо царицы — нежное, в каком-то детском пушке, неожиданно покрывалось морщинами, старело, да глаза светлели, теряли свой цвет — слёзы выжигали их.