Царский угодник. Распутин
Шрифт:
И вот родился мальчик, слабый, с осекающимся дыханием — царевич Алексей. Царь давно придумал ему имя, ещё в пору, когда он не был женат на Альхен. У Алёши оказалась гемофилия — редкостная болезнь, только один из ста тысяч человек болеет ею, болезнь эта опасна для солдата, привыкшего драться на дуэлях и участвовать в сражениях: при ней кровь не свёртывается, можно потерять её всю и умереть.
Сейчас Алёша уже почти взрослый и его пора брать с собою на фронт, но Николай этого боялся: а вдруг там что-то произойдёт? Единственный человек, который умеет останавливать кровь у Алёши — это Распутин. Он знает слова заговора, каких-то потайных молитв и делает то, чего не могут сделать учёные люди, врачи, приват-доценты от медицины и профессора.
Материнский двор и тут не остался в тени, пустил злобную утку: Алексей, мол, не сын своего отца. А чей он, спрашивается, сын? Емельяна Пугачёва? Александра Сергеевича Пушкина? Петра Первого?
Родственники, в чьих действиях уже ясно просматривалась цель — свергнуть его, Николая Второго, с престола, в средствах себя не ограничивали, они могли пойти на что угодно, даже на самую крайнюю меру...
И кандидат подходящий на престол, как они считали, у них имеется — Михаил Романов, младший брат царя. Эх, Миша, Миша... Впрочем, и Михаил вряд ли долго продержится на троне. Если, конечно, его туда посадят. Человек он бесшабашный, умеющий хорошо пить и хорошо закусывать, женился не по-царски [34] , на безродной красавице, сделав её графиней Брасовой, дав ей дворянское настоящее. Если уж нет прошлого, то пусть будет хотя бы настоящее. Что ещё хорошего есть в Михаиле? Научился материться, как сапожник, никогда не унывает, семьянин же из него никудышный. Не царь, в общем. Николай Второй зажато, словно внутри у него сидела боль, вздохнул.
34
...женился не по-царски... — Великий князь Михаил Александрович, будучи в Вене, женился там на бывшей жене некоего капитана Вульферта и практически всё время до Первой мировой войны пробил с женой в Лондоне. Такой брак не признавался русскими законами легитимным и лишал великого князя прав на престол.
От материнского двора пошла сплетня, будто наследника императрица родила не от Николая — законного отца, а от уланского генерала Орлова, двухметрового красавца, на которого засматривались все петербургские женщины, вдовца и кутилу.
Николай знал этого человека, хотя ко двору никогда не приближал — Орлов был ему неинтересен. Да и жену свою Николай тоже знал хорошо — она могла быть грешна в другом, но только не в этом, не в измене — изменить ему Альхен не могла. Альхен была прижимиста, берегла каждую копейку, экономила на одежде, заставляла дочерей своих — великих княгинь — ходить в старье, сама не стеснялась штопать платья, экономила на еде, но изменить мужу не могла. Для неё проще было принять яд.
Царю передали слова, которые он якобы произнёс при родах Алексея. Роды были тяжёлые, их принимал лейб-акушер царского двора профессор Отт, Альхен от боли часто теряла сознание, стонала и просила, чтобы у постели обязательно находился её лечащий врач Тимофеев. Тимофееву она доверяла, Николай ему тоже доверял — это был основательный, лишённый юмора, но очень участливый, сердечный человек, блестящий специалист.
Так вот, Тимофеев якобы заявил, что императрице необходима операция (интересно, почему это заявление не сделал профессор Отт), в результате которой кто-то должен умереть — на выбор, — либо императрица, либо наследник, либо — либо... Николаю передали, что якобы он не колебался ни секунды, услышав эту страшную новость, и сказал:
— Если это мальчик, то царицей можете пожертвовать. Спасите ребёнка, это наследник!
Операция была сделана, всё завершилось удачно — и мальчик и роженица были спасены, но слова его (якобы его) стали известны Альхен, и между ними пробежала чёрная кошка. Царица, оправившись, стала открыто похаживать
Но не было этого, не было! Царь не выдержал, стукнул кулаком по изящному бронзовому перильцу, которое предохраняло окно, — а вдруг кто-нибудь неосторожно вдавится в стекло литым плечом и превратит его в груду осколков. Стукнул второй раз, удар проник в руку, в тело, заставил Николая поморщиться.
Худая молва, выкатившаяся из двора императрицы-матери, особого вреда Николаю не причинила, и Александре Фёдоровне тоже не причинила, а вот Орлову причинила. Николаю стало неприятно, что командир уланского полка, носящего, кстати, имя Александры Фёдоровны, живёт тут же, под боком, в Царском Селе, и он решил отправить его военным советником в Каир, в русское посольство. Орлов, здоровенный красавец, был раздосадован до слёз, растерян — он умел воевать и участвовать в парадах, умел сам принимать парады и командовать солдатами, метко стрелять из револьвера и превосходно разбирался в армейской тактике, в том, как держать оборону и вести наступление, но вот дипломатом никогда не был...
Да и жаркий климат, тамошние пески и солнце, на котором, говорят, плавится стекло, были не для него, северного человека, но царь настоял на своём, и генерал Орлов отправился в Египет.
До Каира он не доехал — умер по дороге, и в Царское Село вернулся в цинковом, тщательно запаянном гробу.
Похороны Орлова были пышными и горькими, царь чувствовал свою вину перед этим человеком.
Потом он дважды приходил к нему на могилу и клал большие букеты цветов, стоял некоторое время молча, щурясь, будто ему резало глаза, затем уходил. Он не был впрямую виноват в смерти Орлова, хотя ясно, что тот умер от приступа ностальгии, болезни, которой подвержены только русские люди, от унижения, от осознания того, что очутился в почётной ссылке, хотя и служил царю верой и правдой, как не была впрямую виновата и чопорная, с надменной душой матушка Николая, вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, по прозвищу Гневная, но всё-таки вина лежала на них обоих, на царе и его матери.
Он соскучился по Альхен, по её огрубевшим рукам, по тихим песенкам, которые она пела ему на немецком языке и, вспоминая своё детство, невольно прикладывала к глазам платок, по огню большого камина, у которого любил сидеть с Алёшей.
Царский поезд почти не останавливался на станциях, хотя Николая Второго там ожидали депутации почётных граждан с хлебом и солью, — тормозил только, чтобы заправиться водой, углем да дать возможность смениться паровозной бригаде, которая следовала вместе с поездом, — одна смена уходила на отдых, вторая заступала, наскоро проверяла буксы, колёсное хозяйство, тормозную систему, усталый паровоз давал длинный, хриплый гудок, и царский поезд следовал дальше.
Усталость гнездилась во всём теле Николая, отзывалась нытьём и болью в каждой косточке, ему не хотелось никого видеть, хотелось просто побыть одному — он устал не только физически, он устал от лиц, которые видел в Ставке каждый день. Ставка — это не Царское Село, не дом, где можно спрятаться за портьерой ибо тихо посидеть у камина. Ставка — это узкое место, пятачок с бешеным ритмом жизни, с гарканьем пьяных офицеров, с ночной стрельбой — это казачьи разъезды отгоняют подальше подозрительных людей, с рёвом грузовых и легковых автомобилей, там царит атмосфера, в которой даже нельзя забыться.
Николай иногда по нескольку часов не мог уснуть — сколько ни тщился, ни призывал к себе сон, ни вспоминал своих домашних, Альхен, девочек и Алёшу, ни выравнивал в себе дыхание, стараясь, чтобы сердце не билось оглушающе громко — так, что его стук слышит, кажется, половина штаба, — а заснуть никак не мог.
Сон приходил где-то в четыре, в пять часов утра, когда ночное небо начинало сереть, а звёзды из крупных, ярких, будто хорошо начищенные пуговицы на генеральской шинели, превращались в серенькое невзрачное сеево, речным камешником проступавшее в выси.