Царственная блудница
Шрифт:
– Девочка моя, любовь моя, солнышко мое!
Никита не знал, спустя сколько времени, истерзанный и истерзавший, он вдруг, посреди объятий, уснул, точно умер, выдохнув напоследок счастливо, блаженно, самозабвенно:
– Девочка моя... Лизонька...
...Никита Афанасьевич не понимал, долго ли спал, ему чудилось, что год, такой тяжелой и мутной была голова, но поскольку в окнах еще темнело, когда он открыл глаза, выходило, что, скорей, миг и просто не выспался. Человек со свечой стоял над ним... он не сразу узнал Шубина. Тот был полуодет –– Поднимайся, Никита Афанасьевич, – сказал Шубин. – Тут нашего француза вдруг озарило... прибежал ко мне, говорит, что знает, как бумаги добыть.
– Знаю, знаю! – послышался торопливый говор д’Эона, и он выступил на свет, окутанный одеялом и босой. – Права была Афоня, совершенно права.
Афоня? Никита Афанасьевич нахмурился. Что-то было связано с этим именем... она вроде бы приходила сюда... домогалась его, а потом? Бесстыдная девка! Потом ушла? Конечно, ушла, а он...
Он не помнил.
– Афоня сказала, для Линара ничего нет сейчас дороже этого письма, – торопливо, оживленно продолжал д’Эон. – Не хочется ее будить сейчас, а то так и расцеловал бы ей ручки. Ну ничего, расцелую после, когда вернемся. Умница она, а мы ее и слушать не стали.
– А что тут слушать-то? – недовольно пробурчал Бекетов, который снова уронил гудящую голову на подушку и смерть как не хотел поднимать ее опять. – Это небось и драку ясно, что письмо императрицыно для него сейчас на вес золота.
– Значит, случись что в доме, он первым делом письмо спасать станет, разве нет? – хохотнул д’Эон. – Даже панталоны свои позабудет, а письмо спасет.
– Ну да, – согласился Бекетов. – Только что случиться может?
– Да мало ли что, – улыбчиво проговорил д’Эон. – Например, пожар.
– Ох, ох, – совсем по-стариковски закряхтел Шубин. – Ох, господи, грехи наши тяжкие...
– Какой пожар? – тупо спросил Бекетов. – Откуда бы там пожару взяться, ни с того ни с сего?
– ...смертные, незамолимые... – продолжал Шубин.
– Ни с того ни с сего он там и впрямь не возьмется, – согласился д’Эон. – Пожар берется либо по неосторожности, либо по злому умыслу.
– ...отпусти нам и помилуй нас, – пробормотал Шубин, перекрестился – и вдруг решительно сказал: – Кавалер дело говорит. И это единственное, что нам осталось, если мы хотим письмо добыть. Ежели огонь вспыхнет, Линар сам в тайник полезет и бумагу вынет. Вот тут-то кто-нибудь его и перехватит, письмо отнимет и выскочит через окошко в сад, где мы его ждать будем.
Бекетов взялся руками за голову. Даже в том одурманенном состоянии, в каком он находился, он не мог не признать, что выдумка, может, не столь добропорядочна, зато действенна, особенно в тех обстоятельствах, в которых они находились. Бекетов мог жалеть только о том, что это озарение не посетило его самого. Ну что ж, приходится признать: и у французов порой просветления в мозгу бывают. И они кое на что годны.
Как и некоторые девицы...
Да, кабы Никита Афанасьевич вчера повнимательней слушал Афоню, а не злобствовал, глядишь, и сам бы додумался бы, к чему она речь ведет. А то отправилась девчонка спать озлобленная, и...
Его вдруг словно кипятком окатило. Туман в голове вмиг рассеялся, и память вернулась. Он вспомнил все, только не мог поверить, что это не сон был, не кошмарный сон...
– Да что вы молчите, Никита Афанасьевич? – с досадой спросил Шубин. – Что это как будто остолбенели?
– Неужели вам не нравится мой projeсt? – обиженно проговорил д’Эон. – Ну тогда предложите лучше.
– Нравится... – прохрипел Бекетов. – Ничего лучше не... не предложу...
– Ну и ладно, коли так, – решительно сказал Шубин. – Одевайтесь и вниз. И вы, кавалер, поспешите.
Д’Эон уже выметнулся из комнаты. Шубин задержался лишь настолько, чтобы зажечь своей свечой ту, которая стояла на столе возле кровати Бекетова.
Первым делом Никита Афанасьевич дотянулся до нее, схватил и откинул одеяло.
От того, что он увидел, у него стемнело в глазах так, словно свеча погасла. Но она горела и продолжала освещать измятую, чуть ли не в ком сбитую простыню, на которой виднелись кровавые пятна.
Санкт-Петербург, сад английского посольства,
1755 год
Англичане умели учиться на ошибках, и знакомая калитка в заборе оказалась закрыта. Афоня дернула ее раз и другой, но остановилась. Толку-то? Она помнила, какой раньше здесь был хлипкий засов, калитка ходуном ходила, лишь к ней притронешься, а сейчас не сдвинешь ее. Знать, заменили засов. Не с ее силой пытаться его своротить, и руку не просунуть, чтобы отодвинуть. Афоня не стала терять время и, взглядом примерившись к высоте забора, отошла подальше, чтобы разбежаться.
Благословение божие эта мужская одежда, что б она тут делала в юбках да кринолинах?!
Афоня несколько раз глубоко вдохнула, чтобы легче бежалось и выше прыгалось, и почувствовала, как закружилась голова. И ноги задрожали...
Она себя не узнавала. Раньше никакая усталость ее не брала, а сейчас... или прав был Шубин, все дело в мозготрясении, которое с нею содеялось?! Да, именно мозготрясением, воистину, можно было объяснить то, что она содеяла нынче... и после чего пребывала в бессилии душевном, умственном и телесном. Вдруг вспомнилось, как одна из ее английских кузин выходила замуж. На другой день после свадьбы самые близкие родственники прибыли к праздничному семейному столу, и Джудит ходила, еле передвигая ноги, вообще вся держалась как стеклянная, и Атенаис это казалось ужасно смешно. Она спросила, что с Джудит, спросила у своей второй кузины – бойкой на язык Бетси, и та хихикнула: «Ты что, не понимаешь? Она была девицею, а стала женщиной! Думаешь, это так просто?!»
Это непросто, Афоня нынче сама понимала, и, будь ее воля, она не двинулась бы с теплой и мягкой постели, а так и провела бы день, но вышло, что нельзя ей разнеживаться на пуховиках воспоминаний, и даже не дозволено ей перебирать их издалека, потому что сразу непременно наткнешься на имя, которое слетело с любимых губ среди поцелуев... чужое имя, ненавистное имя!
Нет, нельзя об этом!
Она разбежалась и кое-как, с непривычной неуклюжестью, прорвавшись сквозь ломоту в ногах, вскарабкалась на забор. Огляделась – со стороны улицы никого, и в саду тихо – и спрыгнула с забора в высокую траву.