Царственный паяц
Шрифт:
И я всемирно знаменит!..
...О, гениальный, о, талантливый! —
Мне возгремит хвалу народ.
...Победой гордый, юнью дерзкий,
С усладой славы в голове,
Я вдохновенно сел в курьерский,
Спеша в столицу на Неве...
...Великого приветствует великий,
Рука моя тебе, собрат Титан!..
Какие, наконец, рифмы, от которых перевернется в гробу Минаев! «Есть тихий
остров, - ползет под мост ров», «был акварель сам, - по
бонны из-под рук, — каждый отрок», «кто идет, какой пикантный шаг, — ты отдашься
мне на ландышах», «где шелковые пихты, — слышать их ты», «когда в росе лень, —
зелень», «хохотом, — вздох о том», «сумраком полян дыши, — реющие ландыши»...
Любительство, безвкусие, парикмахерская галантерейность, хороший тон Гоппе. Но
перебрасываешь страницу, — цветы, аромат, све
жесть, зелень, солнце! Просто не веришь, — неужели то и другое от одного?
Смеется и плачет душа большого ребенка, совсем такая же, как фофановская, —
ласковая, безумная, растрепанная, наивная в земном смысле, натворившая веселых
ошибок и сама не знающая, как теперь избыть их совсем невеселые последствия.
И хочется забыть все, что сейчас оскорбляло вкус, - нелепые выверты, смешные
рифмы, поприщинские позы. Хочется послать к черту этот размалеванный, рекламный
плакат, какой напялил себе на лопатки талантливый и интересный человек, почему-то
думающий, что его без того не заметят, и подойти к нему, — настоящему, светлолицему,
ясноокому, сбросившему маску, улыбающемуся сквозь слезы!..
195
Что большая редкость, — вторая книга стихов Игоря Северянина не слабее первой.
И что совсем утешительно, - добрая половина этих стихов вовсе свободна от вычуров,
от слов «новоделов», которыми поэт доселе щеголял, как деревенская модница
медными серьгами. Ах, это опять нужно было только для того, чтобы его заметили!
Конечно, он бросит все это, - вот уже бросает!
– сознав, что прелесть поэзии в
искренности, в пламени сердца, в самобытности поэтического облика, и что внезапно
родившийся к месту неологизм так же прекрасен, как постылы все эти вымученные
кренделя — «девно, журчно, ошедеврить и рондовить».
Как хорошо, что есть возможность видеть иногда Игоря Северянина одного «под
смоковницей», под сиренью, не в толпе, для которой он так оттопыривает веки и
которой выдает себя за царя Марсельезии. И когда он бросает свой бутафорской
скипетр и порфиру с нарисованными клеевой краской соболиными хвостами, вы
видите в нем своего брата, сына вашего века,
смеющегося, тоскующего, плачущего, счастливого тем, что нравящаяся женщина
согласилась поехать с ним в осенний бор или села около него, качающегося в гамаке.
«А теперь, пока листвеют клены, ласкова улыбка, и мягка, посиди безмолвно и
влюбленно около меня, у гамака... Раскачни мой гамак, подкачни, — мы с тобою
вдвоем, мы одни. И какое нам дело, что там, - где-то там не сочувствуют нам!»...
Но чаще он печален. Ах, у него были такие ошибки, такие непоправимые ошибки!
Обе вы мне жены, и у каждой дети, — Девочка и мальчик, — оба от меня.
Девочкина мама с папой в кабинете,- О другой не знаю тысячу три дня... Девочкина
мама, — тяжко ль ей, легко ли,— У меня, со мною, целиком во мне.
А другая мама где-то там, на воле,
Может быть, на море, может быть, на дне.
Но ее ребенок, маленький мой мальчик,
Матерью пристроен за три пятьдесят...
Кто же поцелует рта его коральчик!..
Что же я, — невинен или виноват?
Ах я взял бы, взял бы крошку дорогого,
Миленького детку в тесный кабинет!..
Девочкина мама! Слово, только слово!..
Это так жестоко: ты ни д а, ни не т!..
Ах, если хотите правды, он вовсе не король Марсельезии! Никакие герцогини не
шлют ему яблоков из своего сада с золочеными пиками! Он самый обыкновенный
человек, самым обыкновенным образом потерявший ту, которую когда-то любил.
Семь лет она не писала,
Семь лет молчала она.
Должно быть, ей грустно стало,
Но, впрочем, теперь весна...
В ее письме ни строчки О нашей горькой дочке,
О тоске, о тоске,—
Спокойно перо в руке.
Письмо ничем не дышит,
Как вечер в октябре.
Она бесстрастно пишет О своей сестре.
Меня настойчиво просит Сестры ее не бросить:
«Ведь, ваш от нее сын Покинут. Один, один».
Ах, что же я отвечу,
И надо ль отвечать?..
Но сегодняшний вечер Будет опять, опять...
196
Поэт пил не одно шампанское из лилий. Он хлебнул и из кубка подлинной земной
печали, и потому так хорошо понимает и смешное горе Феклы, пишущей несуразное
письмо своему милому, и смертную усталость молодой портнихи.
Заклевали меня, оболгали. Из веселой когда-то, из смелой Стала я от любви
безысходной мокрой курой и дурой для всех...
Пожалей же меня, мой уклюжий! Полюби же меня, мой умелый! Разгрешилась на