Целестина, или Шестое чувство (илл. В. Самойлова)
Шрифт:
— Куда? — поинтересовался Бобик.
— Скажу, когда тебе исполнится пятнадцать лет, — пообещал дедушка.
Удовлетворенный Бобик кивнул и погрузился в чтение. Группе «АББА» внезапно заткнули рты. В квартиру Жаков возвращалось настроение лирической задумчивости.
— О, или вот этот, — сказал Бобик, переворачивая страницу. — Притворяется, будто он — Зорро, а на самом деле — Растяпа.
— Да, да. — Дедушка закрыл окно и повернулся к внуку. — Я многих таких знаю. Большинство Зорро, по сути дела, — Растяпы.
Бобик печально вздохнул:
— Я заметил, что на
— А почему ты, малыш, врешь, хотя, надо признаться, не часто?
— Я вру, потому что вы мне ничего не разрешаете.
— И другие врут по той же причине. Ну, и еще от страха. Из желания получше устроиться. Иногда ради забавы. И по многим другим причинам, о которых я тебе расскажу, когда подрастешь. Знаешь, мне бы хотелось, чтобы ты никогда не врал.
— Ладно, не буду, — серьезно пообещал Бобик.
— Если будешь всегда говорить правду, в худшем случае получишь тумака или останешься без сладкого, а ложь — она липкая, от нее никак не избавишься, пачкает все вокруг, а заодно и твою совесть.
— У, дрянь! — сказал Бобик и перекувырнулся на ковре через голову.
— Ты уже перестал читать?
— Надоели мне эти мышки. Что будем делать, дед?
— Немножко приберемся.
— Э, нет, это скучно. Цеська приберется. Лучше расскажи, как ты строил электростанцию.
На башне раздался грохот, словно кто-то опрокинул табуретку. Минуту спустя наверху хлопнула дверь.
Дедушка вскочил и выбежал в коридор. Подвертывался случай застукать Данку — такую возможность нельзя было упускать.
Дедушка встал за дверью, ведущей на чердак, и затаил дыхание. Он был готов к худшему, в том числе и к погоне.
Однако волнения его оказались напрасны: Данка вышла в коридор одетая, с портфелем в руке и, увидев притаившуюся за дверью фигуру, объявила:
— Я вас простила. Возвращаюсь в школу.
18
День выдался серый и унылый. У Дмухавеца, как всегда в начале весны, болело сердце. В классе было душно и темновато, поэтому учитель велел дежурной открыть окно и зажечь свет. Ребята сидели вялые, сонные. Гайдук что-то читал под партой, блондиночка в последнем ряду клевала носом, подперев непослушную голову руками. Одна только Жак проявляла признаки тревоги и волнения.
Она беспокойно вертелась на парте, поминутно поглядывая на дверь. Дмухавец вздохнул.
— Все на месте? — задал он традиционный вопрос.
Ответом была тишина.
— Н-нет Дануси… — выговорила наконец Жак, вставая и сплетая пальцы. — Она… немного опоздает.
— Почему ты так уверена? — спросил Дмухавец довольно сухо. Его раздражал пасмурный день, раздражал осовелый класс, раздражала Целестина Жак со своей физиономией паиньки и наивными уловками. — Нет так нет. Ставлю ей пропуск. — И, посмотрев на приунывшую Целестину, буркнул сердито: — Она что, заболела? Пошла к врачу? Ну говори же, я вижу, ты что-то знаешь.
— Ничего я не знаю, — простонала Цеся.
Перед ее внутренним взором появился образ подруги, в ленивой позе разлегшейся на матрасе, наслаждающейся музыкой и черносливом,
— «Влияние формативов на эмоциональную окраску слов», — произнес Дмухавец голосом больного барсука, — такова увлекательная тема сегодняшнего урока. — И вздохнул, подумав, сколько от него потребуется мужества и самоотверженности, чтобы вбить в эти сонные головы сведения о формативах. Тем временем боль в сердце усиливалась. — Ну, и каковы же успехи нашей сборной, уважаемый Гайдук? — ядовито спросил учитель, глядя, как его ученик пытается незаметно перевернуть страницу журнала «Физкультурник». — Позволь узнать, кто тебе дал право вести себя так вызывающе?
Покраснев как рак, Гайдук сунул журнал в портфель и устремил испепеляющий взгляд в потолок.
— Значит, насчет Филипяк ничего не известно? — продолжал Дмухавец, морщась от сдерживаемого раздражения.
Целестина беспомощно округлила глаза, и вдруг из-за своей парты стремительно поднялся сосед Гайдука Павелек.
— Наверно, с ней что-то случилось, — с тревогой сказал он. — Ее родители уехали, я вчера звонил целый день и даже ночью — никто не подходит.
— Может, она отравилась окисью углерода? — взволнованно высказал предположение толстячок на первой парте, явно стремившийся оттянуть начало лекции о формативах. — Наша дворничиха, бедняга, как раз на днях растапливала котел центрального отопления и заснула.
Класс заметно оживился — вряд ли Дмухавец добился бы подобной реакции, рассказывая о глаголах.
— Ну и что, что дальше? — раздались голоса.
— Ее уже нет среди нас, — скорбно сказал толстячок. — Она спит, а угар улетучивается, вот так-то. Несчастная даже не заметила, как покинула этот мир.
Дверь класса распахнулась так резко, словно ее пнули ногой, взоры устремились на возникшую в дверном проеме Данку Филипяк, выспавшуюся и бодрую.
Тряхнув блестящей челкой, Данка прошествовала на свое место и встала рядом с Целестиной.
— Слушаю тебя, дитя мое, — пробормотал Дмухавец, несколько ошарашенный этим великолепным выходом на сцену. — Проспала?
— Нет, — ответила Данка и надолго умолкла.
— Почему же ты опоздала? — продолжал допытываться учитель, думая при этом, что многое бы дал, чтобы сейчас оказаться на пляже в Свиноуйсьце. И чтобы были каникулы, разгар лета и душу переполняло сладостное сознание того, что своих драгоценных учеников он увидит только через два месяца.
Филипяк по-прежнему стояла неподвижно, как бледное мраморное изваяние, глуповато разинув рот.
— Звали ее Цецилия, Цецилия Несподзяна, — элегическим тоном произнес толстячок на первой парте.
Дмухавец почувствовал, что еще минута, и его неукротимая ярость выплеснется наружу. Естественно, ему хотелось бы этого избежать.
— Ну ладно, — загремел он. — Вы сами лезете на рожон. Я начинаю опрос, причем суровый. Бьюсь об заклад, что полетит не одна голова!
19
— Опять пара, — сказала Данка, уплетая за обе щеки Цесин завтрак. — Он просто мне мстит. Господи, что за вредный человек!