Целестина, или Шестое чувство (илл. В. Самойлова)
Шрифт:
Ежи заставил себя отказаться от вошедшего в привычку ежедневного ритуала: он больше не ходил по улице Словацкого и не поджидал Цесю возле киоска. Он вообще установил для себя железный распорядок. За исключением того времени, когда они с приятелями ходили на хоккей или в кино, Ежи занимал свой ум высокими материями, главным образом физикой, которую изучал исключительно ради удовольствия, а также постигал тайны конструкции телевизоров, которые чинил для заработка. Если ему случалось подумать о Целестине больше двух раз в сутки, он сурово себя корил и осуждал как жалкую размазню.
В соответствии с
— Извини, — вырвалось у него из глубины души. — Извини.
Цесино сердце вдруг подскочило и затрепетало.
— Я… — с трудом выговорила она. — Это я… За что? — И в эту минуту вдруг вспомнила, что обещала себе никогда в жизни не разговаривать с Гайдуком, поскольку он ее оскорбил.
Гайдук смотрел на кончики своих башмаков, и поэтому Цеся могла беспрепятственно его разглядывать: темноволосая коротко остриженная голова, чуть впалые щеки, большой некрасивый нос, твердая линия упрямой челюсти. Ежи поднял голову, и застигнутая врасплох Цеся вздрогнула. Их глаза встретились на краткую, неописуемо мучительную долю секунды. И тотчас Ежи снова уткнулся взглядом в землю, а Цеся почувствовала, что ей становится нестерпимо жарко, что у нее краснеет лицо, шея, грудь и, кажется, даже локти.
Ежи наконец набрался храбрости.
— Тогда… — сказал он. — В общем… тогда… я вел себя по-хамски. Извини.
Цеся воскресила в памяти свои ужасные переживания у Гайдука дома и без малейшего усилия сумела ответить весьма сдержанно:
— Ах, в самом деле, не за что. Ты придаешь этому слишком большое значение.
— Чему? — спросил он, внезапно мрачнея.
— Ну… всей этой истории. Меня она ничуть не задела…
— Ты тогда плакала, — сказал Ежи и посмотрел Цесе прямо в глаза — как в занавешенное окно глянул.
— Я?! — крикнула Целестина, заливаясь краской. — Ничего подобного!
Но Гайдука нелегко было провести. Он улыбнулся и даже осмелился поправить Цесе шарфик. Это было уж слишком! Задетая за живое — ох, уж эта мужская самонадеянность! — Целестина отстранилась, смерила Гайдука надменным взглядом, который столько раз (на всякий случай…) кидала в зеркало, и произнесла холодно:
— Пока, я пошла в школу.
Она рванулась с места так стремительно, что в мгновение ока оказалась метрах в десяти от Гайдука, так что уже глупо было ее догонять, тем более что Ежи почувствовал себя оскорбленным. Поэтому он, как всегда, пошел за нею следом, с той лишь
17
Было уже девять часов. Движение на улице Словацкого заметно оживилось. К зданию Воеводского совета один за другим подкатывали сверкающие автомобили. Из окон детского сада неслась хоровая песня о лягушатах, в близлежащем трамвайном депо звенел молот о железо. К Воеводскому совету тянулись посетители: кто подъезжал на такси, кто на своих двоих. В газетный киоск привезли «Знамя молодых» и две картонные коробки мыла.
Дедушка стоял у открытого окна и курил трубку. Он смотрел на свет божий и одним ухом прислушивался к бормотанию Бобика, в то время как другое его ухо улавливало отголоски уличного шума.
Квартира была пуста, как обычно в эту пору дня. Веся работала в первую смену, мама Жак ушла во Дворец культуры, Жачек — на службу, а учащаяся молодежь — на занятия. Даже маленькую Иренку вывезли на прогулку в коляске, загруженной запасными пеленками и бутылочками с молочной смесью. После прогулки, как и ежедневно, Иренке предстояло несколько часов проспать в мастерской прикладной графики на втором этаже Академии художеств, где Кристинины однокурсники окружали малышку трогательным вниманием, тщательно скрывая факт ее присутствия от доцента и прочих преподавателей.
Дедушка и Бобик были дома одни, если не считать запершейся в башне Дануты, которая, включив проигрыватель, упорно гоняла пластинку с шедеврами ансамбля «АББА». Бобик в сентябре не был принят в детский сад — из-за отсутствия мест, а также недостатка практической сметки у своей родительницы — и посему, когда Веся работала в первую смену, до обеда находился на попечении дедушки. Оба очень любили эти спокойные часы, заполненные разговорами и чтением, когда не нужно было огрызаться, выслушивать несущиеся одновременно со всех сторон окрики и подчиняться противоречивым указаниям. В обществе дедушки Бобик превращался в кроткого мыслителя, как губка впитывающего все премудрости, которые тот ему открывал.
Сегодня, однако, эта идиллия была нарушена низвергающимися с башни ритмическими аккордами. Дедушка испытывал некоторое раздражение. Бобик нет. Он сидел на ковре в столовой, скрестив ножки в красных колготках, и читал двухнедельник под названием «Мишка». К изумлению родных, Бобик научился читать неведомо как и когда. Просто однажды сел и прочитал по складам заголовок из газеты: «Строители осознают общественное значение своей профессии». С этого момента он с каждым днем читал все лучше и лучше.
— Дедушка, — спросил Бобик, отрывая взгляд от цветной иллюстрации, — здесь есть стихотворение про четырех мишек, а почему на картинке их только два?
Дедушка выпустил облачко дыма из трубки.
— Наверно, из соображений экономии, — ответил он.
— Я уже не в первый раз замечаю, — изрек Бобик тоном многоопытного старца. — Где же все эти зверюшки? Написано, что есть, а их и не видно.
— Подрастешь — узнаешь. А может, и никогда не узнаешь, того-этого. Я, например, могу только догадываться, куда все это девается, — хмыкнул дедушка.