Целестина
Шрифт:
Пан директор вышел на тот самый балкончик. Но костюм теперь был другой, и от этого стало ещё неуютней.
– Дети,– начал он,– Милые дети… Мы много пережили! Мы много увидели! Рядом с нами была война. И нам невероятно повезло, что она едва нас затронула. Можете быть спокойны – война закончилась! Война больше вас не коснётся!
Целестина быстренько оглядела собравшихся. Ученики во дворике были те же. Война не успела по ним пройтись, среди собравшихся не было даже раненых. Но они тоже стали другими. Уже никто не искрился энтузиазмом.
И ещё одно отличие. Кто-то был наверху, следил за ними с крыши.
Целестина не успела его разглядеть как следует. Стоило ей поднять взгляд – и незнакомец пропал.
Но кто-то определённо следил за собранием с крыши. И раньше этого человека там не было.
А Данилюк продолжал. Он был настолько возбуждён, что не заметил бы человека на крыше, даже если бы тот спикировал ему на балкончик.
Казалось, речь захватила пана директора настолько, что он даже не обращал внимания на своих подопечных.
– Был сложный период. Сменялась власть. Казалось, мы станем немцами. Сейчас ясно, что это не будет. Немцы признают своими только австрийцев – у них даже территориальное деление теперь немецкое. Польшей сейчас управляет оккупационная администрация. Продлится это, я думаю, долго.
Пан Данилюк перевёл дыхание.
– Теперь нас освободила русская армия. Это нормально. Я ещё застал времена, когда Брест был частью империи российских царей – и одной из лучших её частей! Первые бульвары, городской Сад, железнодорожный узел – всё здесь появилось при царях. И вот мы снова вернулись под власть русских. И это не русские империалисты, которые сейчас водят парижские такси – а коммунисты, которые поклялись защищать интересы народа. Пусть те из вас, кто происходит из украинской, польской или даже еврейской семьи не тревожатся – коммунисты не различают национальности. И русский, и латыш, и грузин, и еврей – каждый может стать членом Коммунистической партии и бороться за права трудящихся. А уничтожают они только врагов. Последние дни показали – у нас в городе, к счастью, достаточно коммунистов. Уничтожать у нас некого. Но многим жителям, особенно вашего возраста, будет полезно изучить теорию и записаться в пионерскую организацию. Чтобы стать ещё лучшими коммунистами и бороться за освобождение всего трудящегося человечества.
Гимназисты переглядывались. Но возражать никто не рискнул.
– И помните – у коммунистов обширный опыт подпольной работы. Что бы с вами ни случилось, куда бы вас не забросила судьба, и кто бы не пришёл на вашу землю – мы будем продолжать учиться и жить так, как учит нас партия. В подполье, в изгнании и в любых обстоятельствах – мы и партия придём вам на помощь, свяжем вас, как невидимая сеть, которая объединяет всех трудящихся мира, весь угнетённый рабочий класс. Мы – с вами! Я – с вами!
Беда,– подумала Целестина,– А нас он спросил, хотим ли мы быть с ним? Такой как влезет на плечи, – так и будет на тебе до самой могилы кататься.
И тут же устыдилась своих мыслей. Понятно же, что пан директор не собирался издеваться над своими учениками. Пан директор и правда верил в то, что говорил. Пан директор и правда решил, что раз пришли коммунисты – всем надо быть за коммунистов, а поступать иначе – значит идти против истории.
А директор всё говорил и говорил:
– С сегодняшнего дня и до уточнения военно-политического положения уроки Закона Божьего в гимназии имени товарища Траугутта отменяются. Вместо них будут уроки политинформации. Прошу готовиться к ним строго по новейшим газетам… коммунистического направления. Эти газеты теперь стали легальными. Списки вам зачитают.
7
В полночь Целестина открыла глаза и поняла, что уже не уснёт.
В доме происходило что-то важное. Он не видела в темноте, и звуки ночи из сада и города были самые обычные. Но Целестина чувствовала кожей – происходит что-то важное. И она должна была узнать, что.
Девушка открыла дверь, выглянула из комнаты. На всём втором этаже – тишина.
Только внизу, под перилами, проступило алое зарево.
Целестина шагнула ближе и увидела, что прямо в прихожей горят четыре канделябра лучших свечей, расставленных по квадрату.
В середине этого квадрата стояло широкое просторное кресло. В нём сидела старая Анна Констанция с безукоризненно прямой спиной, словно королева на троне.
Перед ней, на небольшом столике – трубка, кисет с табаком и тот самый мешочек с красной землей из синагоги.
А напротив неё, среди пляшущих по коридору теней, стоял Андрусь, похожий на провинившегося младшеклассника. И в чём-то пытался её убедить.
Но при этом был одет в осеннюю гимназическую шинель с тёплым воротником, а у его ног на паркете стоял дорожный чемодан. Это придавало словам двоюродного брата определённый вес.
– Они всё, всё запретят, вот увидите,– говорил Андрусь,– Эти интернационалисты этого и хотят – уничтожить и унизить наши национальные флаги и символы. Теперь не просто флаг не поднимешь – теперь даже мак рисовать нельзя.
– Может, оно и к лучшему. Из маков делают опиум.
– Но не из красных.
– Можно и из красных. Только получится меньше.
– Бабушка, поймите, мы должны как-то сопротивляться.
– А что говорит по этому поводу ваш Шкательберг?
Андрусь смутился.
– Причём здесь Шкательберг? Шкательберг – полный болван, от него ничего полезного не дождёшься… Откуда вы вообще про него знаете?
– Потому и спрашиваю, что ничего про него не знаю,– очень спокойно ответила бабушка,– Если бы знала – не спрашивала.
– Шкательберг не помощник. Нам нужны надёжные люди.
– Такие люди, – как золото. Всем нужны, и потому встречаются редко.
– Так вот, пока коммунисты не переманили всех таких людей на свою сторону, нам и нужно создавать сопротивление! Чтобы они к нам шли, а не куда-нибудь в Испанию ехали.
– Тебе придётся подождать до конца войны. Или хотя бы до конца моих исследований.
– Но мы не можем ждать! Если я буду ждать – начнут без меня.
– Что начнут?
– Сопротивление!
– Что-то я не видела никакого сопротивления,– заметила Анна Констанция,– когда русские вошли в город. Похоже, я была для них единственной помехой.
– Потому что люди пока испуганы, не понимают, что делают.
– А я была всё равно, что мёртвой,– парировала бабушка,– И всё равно их почти остановила. Так что не хочу слышать про этих “испуганных”. Раз они ничего не могут – так их и называй. Тоже мне, “испуганные”.