Целестина
Шрифт:
– Ну разумеется её не было! Пан директор же видели мою записку!
– Да, видел. Разумеется, если есть уважительная причина…
– Разве похороны родственника и опекуна – недостаточно уважительная причина?
– Да, я согласен, но… ведь пани и есть этот родственник! И пани пишет её уже в пятый раз!
– И в шестой напишу.
– Но…
– Никаких “но”! Пан директор, вы же сами учите детей. Было ли у вас хоть раз, чтобы у кого-то из учеников всё получалось сразу и хорошо? Нет, так не бывает! Все и во всём ошибаются
– Согласен в этом, пани жива и проживёт ещё сотню лет. Вот почему мне представляется необязательным присутствие Целестина…
Старая Анна Констанция почти зарычала.
– Пан директор думает, что это так просто – вернуться из мёртвых?– цедила она.– Пан директор такое говорит только потому, что сам никогда не делал. Пусть пан директор попробует! Видит ли пан директор этот гроб! Это хороший гроб, большой, обжитой, сделанный под мой размер, а не размер пана директора. Пан директор изволит прилечь?
– Нет, прошу вас, нет…
– Так пусть пан директор не тратит моё время и идёт вон! Лучше пану директору самому подумать о своей жизни и смерти! Как бы пану директору самому не умереть по ошибке! Как бы пану директору самому не остаться без погребения!
Данилюк вскочил, пригладил волосы, хотел что-то сказать – но тут шляпа, про которую он успел забыть, свалилась и покатилась по полу. Он бросился вдогонку, однако в последний момент сам же её нечаянно и пнул.
И шляпа укатилась под стол, где стоял гроб.
Пан директор так и крякнул от неожиданности. Какое-то время он стоял и смотрел на непокорный головной убор. Потом, наконец, набрался мужества и залез под стол, подхватил шляпу, нахлобучил на голову, чтобы не убежала и попытался двинуться назад, но перепутал направление и даже налетел на ножку. Перепуганный ещё больше, он ползком выбрался с другой стороны стола и кое-как выпрямился. И заковылял в прихожую.
Целестина подумала, что если бы бабушка была совсем не в настроении, то пан директор гимназии полз бы на четвереньках до самой прихожей, а может быть и до выхода из особняка.
Какое-то время в комнате не было слышно ничего, кроме старушечьего дыхания. Потом послышался голос старой Анны Констанции.
– Пани Целестина может выходить и умываться. Скоро ужин, а у юной пани уроки не сделаны…
3. Сопротивление
1
Цеся (именно так образуется уменьшительная форма от имени “Целестина” – и никак иначе!) родилась и выросла далеко отсюда, среди чёрных лесов Малой Польши. Но за первый учебный год она уже успела полюбить Брест-над-Бугом.
Сперва путешествии в Полесское воеводство не шло и речи. Её собирались послать в краковскую гимназию, к каким-то дальним родственникам.
В краковской гимназии дело, однако, не заладилось. Не прошло и недели, как дождливым, ветреным вечером, одним из тех, в которые ночь наступает раньше времени, кто-то принялся стучать ногами в дверь особнячка Крашевских.
Это была Целестина, только что с вокзала. На шляпке сверкали капли дождя, в руках – всё те же чемодан и саквояж. Ручку саквояжа обвивал, словно змея, початый круг краковской колбасы.
– Цеся, ты чего вернулась?– только и спросил отец.
– Не буду там учиться!
– Тебе учителя не нравятся? Или одноклассницы?
– Обои там в квартире некрасивые.– ответила Целестина.– Разве можно учиться с такими обоями?
– Ну ты, Цеся, и фанарэбная пани,– заметил отец,– Разве можно так привередничать? А как же национальное объединение? Угроза большевиков…
– Вот именно,– согласилась Целестина,– Мало нам большевиков, так теперь ещё и обои!
И вот родители посовещались, подумали – и отправили её к пани Крашевской в Брест-над-Бугом. Старая генеральша тоже была родственницей, только по другой линии.
Сначала Цеся немного боялась – ведь город расположен поблизости от тех самых большевиков. Вдруг они тут по улицам как волки бегают…
Оказалось – ничего подобного. Она быстро привыкла.
Большевиков вспоминали, как анекдот. Да и мало кому их было вспоминать – за годы Великой Войны город обезлюдел и его строили почти заново.
Крепость была окутана тайной, Целестина видела её только издали. Длинные красные стены казарм тянулись через всю линию горизонта.
На главной площади было куда интересней, она вполне могла бы достойно украсить какое-нибудь немецкий вольный город. А нарядных особняков, как в колонии Нарутовича, не найти даже в Варшаве.
От роскошной площади в обрамлении трёх административных районов расходились бульвары, переходя во вспученные улочки. Тамошние одноэтажные домики были похожи на сундуки, а внутри кварталов шелестели яблони палисадников.
В этих домах, особенно ближе к гетто, было определенно что-то таинственное.
А если пойти дальше по Шоссейной, то буквально через пару кварталов железной дороги город вдруг превращался в типовую деревню с курицами в огородах и коровами, которые провожают тебя сонными глазами. Здешняя жизнь была непонятной, но какой-то очень простой и не загадочной – несмотря на то, что среди жителей еврейского квартала было немало знатоков каббалы.
Гимназистке из колонии Нарутовича делать там было нечего. Так что Целестина была там только пару раз. В шести кварталах вокруг главной площади можно было отыскать всё, что нужно девице её лет – Городской Сад, симпатичные лавочки и кинематограф.