Целестина
Шрифт:
Колоссальный дубовый стол возле окна тоже завален книгами и бумагами. Но это были совсем другие книги и бумаги – старинные, пожелтевшие, иногда на пергаменте. Даже приближаться к этому столу запрещалось.
Старая Анна Констанция сидела сбоку от стола, в особом кресле, куда всегда пересаживалась, чтобы передохнуть. У неё в руках был пожелтевший от времени лист бумаги. Анна Констанция, нахмурившись, читала его через очки, едва шевеля сухими губами.
Напротив неё – огромный ящик, только что с почты, даже с квитанцией на боку.
– Цеся,
Целестина быстро отыскала ломик и взялась за крышку.
От ящика едва ощутимо пахло сургучом. Но ей пришла мысль, что в таком громадном ящике можно спрятать даже тело. Если сложить ноги к шее и хорошенько утрамбовать…
Наконец, крышка отошла. И Целестина увидела, что там, внутри, на подушке из мягкого сена.
Это был огромный, почти в половину человеческого роста, кальян. По-настоящему мастерская работа!
Серебряное блюдце в форме лотоса насажено на бронзовую шахту. Под ней – колба в форме идеального хрустального шара. А стоит вся эта конструкция на четырёх эбонитово-чёрных, словно бы кошачьих лапах.
Слишком изысканный для простого человека и слишком загадочный для власть имущего, такой кальян был бы уместен только в лаборатории мудреца-алхимика – если в теперешних Персии и Турции ещё сохранились алхимики и мудрецы.
– Хорошо. Поставь его рядом, я сама заправлю.
Целестина поднимала кальян очень бережно – нехорошо, если эта конструкция развалится прямо в руках. Но тот оказался на удивление крепким и устойчивым. Такую штуку при желании можно использовать, как оружие.
Пани генеральша спрятала лист в папку – так быстро, что Целестина не успела даже увидеть, буквы какого языка на нём написаны.
Потом она вдруг сорвалась с места и начала рыться в соломе, которая осталась на дне ящика. И выпрямилась с небольшой плоской бутылкой в руке. В таких бутылках продают коньяк.
Целестина готова была присягнуть на Библии, что, когда она доставала кальян, никаких бутылочек в сене не было.
– Отнеси это раввину Соловейчику,– приказала генеральша,– он в синагоге сегодня. Думаю, до вечера успеешь.
Целестина кивнула и взяла бутылочку. От дымчатого стекла веяло холодом, а что за жидкость внутри – не разглядеть.
Она была уже на пороге, когда за спиной вдруг послышалось:
– Подожди.
Целестина замерла и обернулась.
– Пусть юная пани не думает, что я её за служанку держу,– сказала генеральша,– Но бывают дела, которые можно доверить только родственникам. Как сказал один серб, даже порченая кровь – не водица.
2
Целестина решила переодеться в свою гимназическую форму. Не стоит разгуливать по городу в траурном платье. Особенно, если траур, как все знали, был не настоящим.
Конечно, она сначала хотела выбрать одно из платьев. Но остановилась на пусть плохой, но униформе.
В городе опять новая власть, опять будут задерживать всех подозрительных. А гимназистки подозрительными не бывают. Просто ещё одна девушка из смешанной гимназии имени Траугутта или женской, которая в соседнем квартале, решила завернуть в турецкую пекарню Рашкиса на улице Мицкевича за константинопольским хлебом.
Но на улице Мицкевича всё было, как и раньше, словно никто и не захватывал город.
В жёлтом, с синими куполами православном соборе святого Николая заговорили колокола.
На углу стоял красноармеец – настолько обычный, что Целестина заметила его только сейчас – и читал оставшийся от немцев плакат, набранный кириллическими буквами. Услышав колокола, он торопливо огляделся, словно опасался, что его заметят. И только потом боязливо перекрестился на собор, куда уже стекались прихожане.
Целестина знала, что среди горожан сравнительно немного людей русской веры, – намного меньше, чем католиков и евреев. А вот деревни вокруг города сплошь православные. Поэтому ей всегда было немного боязно ходить мимо – в его византийской лепнине и синих луковицах, украшенных золотыми звёздочками, было что-то неуловимо неправильное и еретическое. Каждый раз, проходя мимо него, она ускоряла шаг и почти бегом ныряла за тяжёлую дверь парадного входа гимназии.
Но сейчас уже было поздно и наоборот – из смешанной гимназии выходили первые ученики. Так что Целестина на всякий случай нырнула в заулок возле пекарни. Лучше пробираться по деревянным дощечкам между угольных сараев, чем выслушивать очередные искромётные шутки от одноклассниц.
На Домбровской она выбралась без приключений, даже туфли не запачкала. Там уже было попросторней, можно отдышаться. И решить, что надо идти на квартал западнее, через площадь Пилсудского. Раввин мог быть и там.
Чем ближе к площади Пилсудского, тем больше Брест-над-Бугом становился Бриском, древнейшим из еврейских городов Кресов Всходних. Всего один квартал от женской гимназии – и вот она уже в самой богатой, северной части еврейского района.
Здешние особняки были новомодные, в том же духе, что особняки колонии Нарутовича. А за их фасадами – кривые тенистые улочки гетто, где всегда пахнет чесноком и жареным луком.
Возле еврейского центра по эмиграции толпились мужчины в светлых шляпах. Безбородые, в костюмах по варшавской моде, они даже ругались на польском и, если бы не район и синагога, были бы неотличимы от поляков. Похоже, обеспеченные евреи решили, что раз немцы ушли, – значит можно делать то, что было давно пора. И надо успеть, пока снова не стало нельзя.
Целестина невольно вспомнила местную мужскую шутку, которую почему-то знают все гимназистки: что в Бресте-над-Бугом две православные церкви, два католических костела, две синагоги и два публичных дома – потому что один для богатых, а другой для бедных.