Целитель
Шрифт:
— Он занят празднованием дня рождения Гитлера и должен присутствовать на прелестном семейном обеде, — саркастически добавил Шелленберг.
Он уехал обратно в Берлин, оставив Керстена с Мазуром воображать себе праздник в глубине рокового бункера. Последний бессмысленный ритуал… Последняя черная месса.
3
Керстен был потрясен спокойствием Мазура или, по крайней мере, тем, как он себя держал. Он изучал документы, делал заметки, углубляясь в детали, готовил аргументы для спора. При этом он находился в стране,
Доктор, который был гарантом безопасности и отвечал за жизнь Мазура, с огромным трудом владел собой. Он чувствовал, что ему надо отдохнуть и поспать, но не находил себе места. Он то говорил с Мазуром, то пытался немного поесть, то смотрел, как Элизабет Любен заканчивает приготовления к отъезду.
Они должны были отправиться в путь на следующий день, после встречи с Гиммлером. Старая приятельница доктора выполняла свою задачу прекрасно и с достоинством, определявшим всю ее жизнь. Тем не менее она знала, как и сам Керстен, что это ее последнее дело в этом месте и что они больше никогда не вернутся в обожаемое поместье.
Русская лавина уже почти накрыла дом, луга, леса и поля Хартцвальде и никогда их не отдаст. Это доктор понял и принял уже давно.
Единственное, чего он боялся во время своего последнего пребывания в поместье, это внезапного появления Красной армии. Для него это стало бы смертельной ловушкой. Ведь он родился в Эстонии, принадлежавшей теперь Советскому Союзу, против которого он сражался в 1919 году в составе финской армии. А теперь он был личным врачом Гиммлера. Конечно, он смог спасти многих. Но кто об этом знал, кроме нескольких посвященных?
Доктор ходил по комнатам, задерживаясь перед прекрасной старинной мебелью, бархатной обивкой, смягченной столетиями, картинами старых фламандских мастеров. Все это богатство было для него уже потеряно безвозвратно. Ему больше никогда не собрать такого. Ему было уже почти пятьдесят лет, время больших урожаев прошло.
Но Керстен знал это и не переживал. Сейчас он хотел от жизни только одного: вырваться из сумасшедшего дома, в котором его держали последние пять лет, забыть эсэсовскую форму, подручных гестапо, спазмы Гиммлера, сифилис Гитлера, отголоски мучений и пыток, депортации, казни и, закончив наконец дело, к которому его привела поразительная случайность, вернуться к нормальной, мирной, упорядоченной трудовой жизни — единственной, для которой он был создан.
О, если бы Гиммлер уже приехал и уехал! Следующая остановка — маленькая квартирка в Стокгольме, Ирмгард, трое сыновей, Элизабет Любен… просто рай.
Хартцвальде накрыла тьма. Постепенно на улице стихло. Заснула скотина в хлеву и в конюшне, куры и гуси на птичьем дворе. Свидетели Иеговы ушли к себе в пристройки читать Библию, молиться и грезить о золотых тронах, на которых рядом с Господом сидят святые.
В доме были только Элизабет Любен, Мазур и Керстен. Время тянулось бесконечно, доктор все время смотрел на часы.
Из-за усталости, ожидания, сознания собственной ответственности доктор находился в состоянии крайнего нервного напряжения. На мгновение он поверил в худшее. Гиммлер не приедет — он передумал. Или он ранен или убит одним из тех бесчисленных самолетов союзников, в дьявольской круговерти поливавших пулеметными очередями дороги и перекрестки. Или Гитлер поручил ему непредвиденное и срочное дело. Или даже его арестовал. Когда рушится мир, может произойти все что угодно.
Керстен посмотрел на Элизабет Любен. Выражение тревоги на ее лице удивило его. Он пошел помешать угли, потрескивавшие в большом камине. Потом он приказал себе ни о чем не думать.
Прошло еще несколько часов. Наконец послышался звук автомобильного мотора, смолкший перед дверями. Керстен выбежал наружу.
Из машины вышел Гиммлер, одетый в свою самую парадную форму и увешанный орденами — он приехал прямо с обеда в честь дня рождения фюрера.
Его сопровождали Брандт и Шелленберг. Они опоздали из-за того, что дороги были забиты войсками, и вынуждены были останавливаться из-за самолетов союзников, на бреющем полете расстреливавших из пулемета колонны людей и машин. Рейхсфюреру и его спутникам несколько раз пришлось прятаться в канавах.
Керстен попросил Брандта и Шелленберга пройти в дом, но удержал Гиммлера снаружи. Он очень хотел повлиять на его настрой. Теперь, когда до встречи с Мазуром оставалось несколько секунд, доктор очень заволновался: как на представителя евреев отреагирует человек, который всю свою жизнь не испытывал к ним ничего, кроме гадливости и отвращения, и всю свою власть потратил на их уничтожение?
— Рейхсфюрер, — сказал Керстен, — приветствуя вас в своем доме, я очень прошу вас не забывать, что господин Мазур — также мой гость. Но я прошу вас проявить к нему дружелюбие и великодушие по отношению к его просьбам не по этой причине. Весь мир негодует по поводу того, как Третий рейх обращается со своими политическими заключенными. Это ваш последний шанс показать всему миру, что это больше не так и Германия снова способна на гуманизм.
В теплых сумерках в сердце прекрасного имения каждый звук голоса, который Гиммлер так хорошо знал, успокаивал и ободрял его после всех случайностей и опасностей, подстерегавших его по дороге.
— Не волнуйтесь, — сказал он доктору, — я здесь для того, чтобы зарыть топор войны.
Керстен провел Гиммлера в дом, в ту комнату, где его в одиночестве ждал Мазур. Доктор представил их друг другу. Он сказал:
— Рейхсфюрер Генрих Гиммлер… Господин Норберт Мазур, представитель Всемирного еврейского конгресса.
Двое мужчин слегка поклонились друг другу.
— Добрый день, — дружелюбно сказал Гиммлер. — Я рад, что вы приехали.
— Благодарю вас, — сдержанно ответил Мазур.
Наступило молчание. Но оно длилось не так долго, чтобы между ними успело возникнуть напряжение. Вошли Шелленберг и Брандт. Появилась Элизабет Любен с чаем, кофе и пирожными, привезенными Керстеном из Швеции. Она накрыла на стол. Пятеро расселись вокруг.
Непринужденность в обращении, незначительность разговора, звяканье столовых приборов делали сцену обычной, очеловечивали ее. Гиммлер и Мазур сидели друг напротив друга. Мазур пил чай, Гиммлер — кофе. Между ними были только маленькие баночки с маслом, медом, вареньем, тарелки с пирожными и ломтями серого хлеба.