Цена отсечения

Архангельский Александр Григорьевич

Первое, второе, третье; бабы разложили пироги, полоумный Коля и механик Витя, пригибаясь, подтащили царский самовар. Трехведерный, покатый, латунный, с непомерной загнутой трубой, из которой вырывался темный дух сосновых шишек. Самовар жил своей отдельной жизнью: шипел, плевался, исходил паром; Недовражин, разливавший чай по сколотым чашкам, походил на домового.

Искусствоведы перебрали, а трезвые телевизионщики получили отставку: снимать на камеру процесс коллективной сборки Недовражин не позволил. Приезжих разбросали по избам, баиньки, и потянулись на церковный холм.

Пузатые короба, членистоногие ответвления, спиралевидные отсеки просторно разбросали

возле фундамента, установили лестницы и козлы – и началась упорная работа возведения. Остатки камня скрылись под сплетеньями стволов и веток; вверх, неуклонно, устремилась многоярусная башня; уровень за уровнем, ступень за ступенью; каждый следующий ярус чуть уже и чуть ниже предыдущего; выше, выше! тоньше, тоньше! Время от времени точный строительный план словно бы давал физиологический сбой; башня возбуждалась собственной силой и давала неприличные отростки. Несомненным было и ее округлое, раздвоенное завершение; русская башня соблазняла всемирное небо, дразнила вечность и звала совокупиться.

Недовражин не руководил, не вмешивался по мелочам; он, как полководец, наблюдал за общим ходом битвы – и само его присутствие уже вносило строй и ясность. Каждый чувствовал: хозяин здесь, он видит; каждый понимал, что нужно делать, а чего – не надо; в какой последовательности приплетать очередные кольца и в каком направлении выпускать отросток; бабы непристойно шутили, мужики похохатывали, но работа шла сосредоточенно и методично, по-немецки.

Мелькисаров сидел с Недовражиным на плетеном вербном табурете и следил за строительством башни. Настал его черед повествовать; он подробно и неспешно говорил про то, что было после Томска; Недовражин молча слушал. Друг на друга они не смотрели, только вперед и вверх, как египетская парная скульптура.

14

– Дядя Ваня! осторожней! Коля, лестницу страхуй! – Недовражин подался вперед; падение предотвратили; он успокоился и подытожил: – Исповедь сдал, исповедь принял; ты, Мелькисаров, лорд Байрон для среднего класса!

15

Наконец-то основательно стемнело; наступила священная тишина. Телевизионщики выстроились кругом; камеры были готовы, свет выставлен; только дайте команду «мотор». Недовражин, как маленький бог, мягко взмахнул рукой; дядя Ваня подпалил смоляной факел, передал медсестре; медленно, олимпийски, та поднесла огонь к основанию вербной башни.

Сыроватая верба сдалась не сразу; древесная кожура раздувалась и лопалась, слышались пустые щелчки, как пузыри от жвачки; но через минуту пламя занялось. Сухощаво перебирало прутья, выплевывало сучки; жадно заползало снизу вверх, опоясывало башню по окружности, буйно разрасталось внутри, завихрялось и рвалось на части.

Красно-белый, желто-синий жар метался в темном воздухе; не хватало только шаманского бубна.

Сельские стояли полукругом, разбившись на статические группы. Дядя Ваня скорбно и мрачно смотрел, как пламя забирает его замысел, его труд; Федотовна сложила руки на груди, прижалась к дяде Ване. Новоделова сияла счастьем; Коля-дурачок ликовал. Русский оператор, одурев от счастья, перебегал со штативом с места на место; помощник отставал, оказывался в кадре; оператор грозно рыкал. Немцы действовали согласно заранее утвержденному плану, позицию не меняли, играли наездами и отъездами. Французы то стояли смирно на месте, то вдруг срывались и неслись навстречу пламени, а потом так же быстро отлетали в сторону.

Огонь непристойно облизывал фаллосы, изливался из утолщений, разбрасывал искры; вдруг он вспыхнул ярко, на пределе, и разом ослаб; наступила темнота; остов башни обвалился, сотни красных угольков брызнули в разные стороны и обратились в едкий дым затухшего костра. Празднество было окончено.

– И все же огонь – очищает, – туманно выразился Недовражин.

По домам расходились медленно, осторожно; впереди была выпивка и закуска, но теперь у каждого – своя компания. Искусствоведы с искусствоведами; телевизионщики с телевизионщиками; местные с местными; Недовражин должен был всех обойти по кругу, а Мелькисаров гулять отказался. Завтра трудный день, опасный; надо выспаться как следует. Да и нет настроения пить.

Он отвел Недовражина в сторону, сказал ему откровенно:

– У меня большие неприятности. Вплоть до того, что делаю ноги. Куда – не скажу. Неважно. Спасибо тебе за все. Береги своих индейцев. И если можешь, продай мне телефон. Прямо с твоей симкой. Он мне сейчас нужнее, чем тебе.

– Да чего продавать? Бери.

16

Ночью Мелькисаров просыпался дважды. Первый раз – полтретьего, от звука битого стекла и бабьих воплей – пьяных, истеричных, заполошных. А затем под утро. Еще не рассвело, но и жуткой, непроницаемой деревенской ночи уже не было; проступали очертания предметов. То ли у реки, то ли за рощей – стреляли. Скорей всего, дробовик, или мелкий калибр. Базарно каркали вороны, разлетаясь врассыпную.

Спать расхотелось. Чувство было мерзкое, как будто отравился. Мелькисаров оделся, обулся, и, как сомнамбула, поплелся на взгорье. Тут было все разорено и пахло мокрой гарью. Экранчик светился ярко, как зеркальце, в которое попало солнце.

«Жанна!»

Неправильно так обращаться, резко.

«Дорогая Жанна».

Не годится. Так она писала: «Дорогой Степа». Клавиша Backspase.

«Милый Рябоконь!».

Стерто.

«Здравствуй, Рябоконь!».

Вот это, кажется, подходит.

«Здравствуй, Рябоконь!

Не буду уходить в эмоции. Толку никакого, только запутаем дело. Я не знаю, как мне реагировать на Твое письмо. Каким образом Ты угодила в этого Ивана, Я могу понять. Не могу понять, что дальше. Решения нет, а Я этого не люблю.

Так что не буду Тебя ни отговаривать от ухода, ни отталкивать: иди, мол, куда идешь. Мой замысел Ты разложила по полочкам. Молодец, все точно, недаром столько лет живем. Только одного вопроса Ты себе не задала: зачем Мне было все это? Котомцев, Забельский, Ухтомский? И, конечно же, Анна, которая почему-то Тебя особенно зацепила. Ты догадалась: это было что угодно, только не развлечение. Уж поверь Мне, развлечься Я мог бы как-нибудь и по-другому. Не так затратно и во всяком случае повеселее. Но ведь это было и не только желание Тебя встряхнуть; здесь Ты ошибаешься.

Знаешь, каким был бы настоящий финал, если бы не это идиотское похищение? Наутро Мы улетели бы с Тобой в Париж. И вдоль всей дороги из «де Голля» висели бы щиты по-русски: «Жанна, Мы вместе!» Проехали еще сто метров, и опять: вместе. И снова. И снова. Французики ничего не понимают, а Ты бы поняла, чего ради Я полез во все это. Надеюсь.

Зато ты спрашиваешь про другое зачем. Зачем Ты Мне была нужна? если Я всегда скользил вдоль Твоей жизни по касательной? И внутрь своей, как Ты убеждена, не допускал. Пробую ответить, объяснить. Может быть, не только Тебе. Но и себе самому.