Цена Рассвета
Шрифт:
Зато Фархад понимал, почему все случилось так, а не иначе. Он мог бы простить обоим стажерам многое — и угрозы, и трусость, рождавшую злобу; не мог простить откровенного бессердечия, несправедливости и подлости по отношению к беззащитному. К беззащитному — в этом, а не в скуке и нерадивом наставничестве Бенсаяха, было все дело. Только истина никого не интересовала.
Фархад еще не догадывался, что обзавелся первыми в жизни врагами — сразу тремя.
Виген лежал в больнице, ему было не до разборок с гадким ябедником, а вот выгнанный взашей второй, Эльхан, прислал на личную почту Фархаду три сотни писем с угрозами и оскорблениями. Системный администратор дома Наби легко выяснил, кто является отправителем, и сообщил об этом молодому господину.
Фархад пожаловался начальнику охраны отца, и больше писем не было.
15
Доминирующим цветом в колонии был серый. Краска стен и оттенок покрытий пола, цвет формы охранников и врачей… все оттенки грязно-серого. Серый с прозеленью цвет лиц пациентов, точнее — заключенных. Единственный ощутимый с первого вздоха запах — горько-соленый, дезинфицирующее моющее средство. Разводя его до нужной концентрации, им мыли пол и опрыскивали стены, ополаскивали посуду, стирали одежду и постельное белье.
После месяца в карантине Аларья научилась различать едва уловимую примесь других запахов. Горелый жир с кухни — скоро будет обед. Пыль, раскаленная солнцем бетонная крошка и пот со двора — значит, очередную группу выгнали играть в мяч. Дерьмо и тухлятина — где-то опять прорвало канализационную трубу.
Все эти неприятные мелочи, — череда мерзких запахов, череда оттенков формы: темно-серая охраны, светло-серая медиков, серо-бурая товарищей по несчастью, — через пару месяцев стали привычными и даже начали развлекать.
В карантине Аларье сняли все симптомы абстиненции. Первые недели больше напоминали фильм ужасов. Персонал не утруждал себя проявлением малой толики человеческих чувств. Ни сочувствия, ни злобы. Всех обрабатывали, как детали на конвейере. Положенные процедуры, назначенная диета и режим — и ни слова, ни дела сверх того. Задыхаясь в паутине боли, Аларья мечтала хотя бы о прикосновении, тосковала по разговорам, но общение сводилось к медосмотрам, уколам и приему таблеток.
Если она пыталась сопротивляться, приходили два дюжих медбрата, без особой злобы отвешивали десяток пинков и оплеух, заворачивали ее в смирительную рубашку и уходили, продолжая начатый еще до вызова разговор. Обращались с ней, словно с начавшим буянить животным на скотном дворе — с привычным терпением, без интереса.
Через месяц ее перевели в общее отделение. Поселили в комнату к трем девицам примерно того же возраста. Вообще в колонии было на диво мало взрослых, в основном молодежь не старше двадцати пяти. Догадаться об этом по внешности было непросто. Всех стригли под машинку, после лечения колонисты выглядели на добрых двадцать лет старше, серые балахоны и мозолистые от трудовой терапии руки усугубляли впечатление.
Первые дни Аларья с ужасом смотрелась в зеркало, потом перестала. Не на что там было любоваться. Серая кожа, проступившие у блеклых, вылинявших, как и балахон, глаз вены, сантиметровая щетина поредевших волос. Уродина, как и все остальные.
День начинался около пяти утра. Построение на этаже, на завтрак — строем, в сопровождении конвоя из трех охранников, после завтрака медосмотр и процедуры в течение часа, потом трудовая терапия до обеда, после обеда групповые игры, собеседование с психиатром, опять трудовая терапия, час личного времени, отбой в девять вечера.
Трудовой терапией считались все работы по обслуживанию колонии. Кухня, прачечная, уборка, работа в поле, швейная мастерская, мебельный цех и ферма… Когда новеньких переводили из карантина на общий режим, начальник колонии ставил их перед строем и объяснял правила выживания.
— Вы будете есть то, что вырастите и приготовите, ходить в том, что сшили и выстирали, спать на том, что сколотили, и развлекать себя сами. А мы научим вас делать все это. Ваши родители не научили вас ничему — ни работать, ни убирать за собой. Ну, так мы выучим, — сообщал он, похлопывая по рукаву свернутыми в трубочку медицинскими картами новичков. Голос звучал ласково, почти заботливо, а потом вдруг срывался на визг. — Ты, с краю! Как стоишь? Не на панели! Сдвинь ноги, коза!
Несмотря на все эти вопли, на начальника колонии никто особо не обижался. Он не рукоприкладствовал, не заводил любимчиков и не поощрял доносов. В нищете колонии была своя, особая справедливость: все знали, что никто здесь не ворует, не кладет себе в карман ни монеты помимо зарплаты. Врачи и охрана питались отдельно, но все, что добавлялось в их котел, закупалось на деньги, выделенные государством на содержание персонала. Остальное — на тех же правах, того же качества. Аларья хорошо знала это, сотню раз стирая белье и одежду для персонала; за испорченные простыни ее ругали — но так, как отругала бы за подобную погрешность мать.
Самым мучительным оказалась не каторжная пахота трудовой терапии, не убогость питания и прочего быта, а психотерапия — индивидуальная и особенно групповая. Дважды в неделю собеседования с глазу на глаз. Три раза — два часа «работы в группе». Колонистов загоняли по пятнадцать человек в единственную уютную комнату в колонии, разрешали садиться на пол, на стол и вообще куда в голову взбредет, брать мягкие игрушки и мячи, отводили десять минут на расслабление и начинали промывать мозг.
Отмалчиваться правилами терапии запрещалось. За это наказывали, и наказание могло быть самым суровым: от назначения на особо противную работу до карцера, который здесь назывался «помещением повышенного внимания к пациенту». Повышенное внимание заключалось в том, что свет никогда не гасили, одну из стен заменяла реденькая решетка, за которой сидел охранник, а вместо трехразового питания назначалась «разгрузочная диета» — литр травяного чая, тарелка каши. С девяти до пяти запрещалось ложиться на койку, при этом отбирали все — книги, ручки, блокноты, — и заставляли неподвижно сидеть на стуле, поднимаясь только трижды в день, на оправку и зарядку.
На терапии полагалось рассказывать о себе — о детстве и юности, о том, как колонисты дошли до жизни такой, что они чувствовали в процессе и что чувствуют теперь. Каждое высказывание пациента под предводительством психиатра разбирали его товарищи. Запрещалось отказываться от комментариев или отделываться незначительными репликами.
Здесь же разбирали каждое нарушение режима, и необходимость детально рассказывать обо всех своих мотивациях, желаниях, оттенках чувств и мыслей была наказанием пострашнее карцера и уборки дерьма из лопнувшей трубы. Приветствовалось «свободное проявление эмоций», то есть рыдания в голос, истерики, покаяния, признания в любви ко всему белому свету и свидетелям этих признаний.
Аларья готова была не выходить из карцера, вечно питаться кашей с чаем и убирать голыми руками все протечки, лишь бы не видеть и не слышать, как соседка по комнате вдохновенно рвет на себе волосы, приговаривая: «Какой я была сволочью, ох, какой я была сволочью, простите меня, пожалуйста!». Однако по правилам клиники-колонии дни в карцере не засчитывались в срок лечения.
Смотреть на эти признания и причитания было страшно, и ужаснее всего то, что с участниками своей группы Аларья жила бок о бок, прекрасно знала их биографии — говорить в колонии было особо не о чем, болтали в свободное время в основном о себе. Все эти девчонки оказались удивительно похожи на нее саму. Те же непомерные амбиции, инфантильность и полное неумение самостоятельно управлять своей жизнью. Все плыли по течению, будучи уверены, что гребут к какой-то особенной свободе, бунтуют против существующего строя и проявляют независимость.