Цена счастья
Шрифт:
— Покажи мне дом, дорогой. Я уже вдоволь налюбовалась дверным проемом.
Барнаби рассмеялся, подхватил ее на руки и внес в дом. Потом, опустив на потертый ковер посреди холла, отвесил ей церемонный поклон. Эмма сделала реверанс.
— Ваше высочество, — начала было дурачиться она, но вдруг заметила, что Дадли, затаившись в дальнем темном углу, внимательно наблюдает за ней. Она уловила недовольное выражение его лица, прежде чем он исчез.
Немного освоившись, Эмма поймала себя на том, что она, как завороженная, стоит и смотрит в слепые глаза мраморного бюста. Эмма с любопытством разглядывала высокомерный нос и квадратный подбородок скульптуры, имевшей фамильное сходство с головой Барнаби.
— Наш прадед Корт, — представил мраморного предка Барнаби. — С другой стороны обычно помещается мой дед, но сейчас его сиятельство находится в чистке.
Теперь, когда рядом не было ни Дадли, ни детей, Эмма оглядела холл. Ее покоробило запустение, царившее здесь: облупившиеся стены, сырые потолки, облысевшие ковры, толстый слой пыли вокруг. Она прошла в гостиную; в огромном мраморном камине тлел огонь, но все равно в комнате было сыро и холодно.
Гостиная была обставлена разрозненной, случайной мебелью, доставшейся в наследство от нескольких поколений. Эмма приметила обитый потертой парчой диван в стиле ампир и стулья чиппендейл; но вот два больших кожаных кресла, стоявших у камина, вне всякого сомнения, были викторианскими. На стенах висели поврежденные сыростью старинные гравюры, изображавшие битвы и парады; дрезденские подсвечники на каминной доске были покрыты сажей; стаффордширские абажуры склонились набок и поблекли от наслоившейся на них за долгие годы пыли.
Эмма перевела взгляд с затухающего огня на мраморный нос прадеда, заносчиво торчавший у входа.
— Надеюсь, другие комнаты окажутся более, уютными. — Эмма боялась оскорбить мужа.
Барнаби рассмеялся и ласково потрепал жену за ухо.
— Я уже обещал тебе, что, если мне удастся нанять гувернантку, мы уже завтра сможем отправиться в Испанию.
— Последняя гувернантка сбежала, — напомнила ему Эмма; теперь это ее не удивляло. Вдруг над ними задрожал потолок: это дети затеяли наверху дикую игру. Мегги, кажется, бегала за Диной, которая жалобно всхлипывала, а властный голос Мегги разносился по всему дому:
— Трусиха-повариха! Трусиха-повариха!
— В кого это они такие неуемные? — добродушно спросила Эмма.
Барнаби усмехнулся:
— Боюсь, что в меня. Их мать… не криклива. Давай перенесем наши вещи наверх, а я попробую соорудить ужин. И я клянусь, что гувернантка, которую я найму завтра, будет не из тех, которые сбегают. Я позабочусь об этом.
Эмма безропотно последовала за ним. У нее замерзли ноги, и ей казалось, что в этом ледяном колодце они никогда не согреются. Проходя мимо Корта-прадеда, она потрепала его за мраморный высокомерный нос. Уж очень его высочество бросался в глаза при входе. Будь на то ее воля, Эмма распорядилась бы, чтобы носатого идола унесли на чердак.
Барнаби повел жену наверх, потом они шли по длинному коридору, в самом конце которого располагалась их комната. Он открыл дверь и зажег свет. Занавески на высоких окнах колыхались от сквозняка. В комнате господствовала кровать. Она стояла посередине выцветшего розового круглого ковра, массивная и громоздкая; ее четыре колонны красного дерева едва не доставали до потолка.
Конечно, в спальне была и другая мебель: старомодный резной туалетный столик, огромный гардероб, вышивка в рамке с перевранным дантовским девизом «Считай часы». Эмма отодвинула тяжелую бархатную занавеску и попыталась выглянуть наружу. Но ничего не увидела, кроме раскачивавшихся на ветру елей и прозрачных, как алмазы, дождевых капель на оконном стекле.
Барнаби поднес спичку к лежавшим в камине сырым поленьям, но они только задымили, заполнив комнату чадом. Он не удержался и выругался, а Эмма, задыхаясь и кашляя, рассмеялась. Иначе ей пришлось бы заплакать.
— Дорогой, все это восхитительно. У меня даже возникло желание написать историю о привидениях. Не могу понять, почему ты не попробуешь себя в этом жанре готического романа, имея столь таинственный отеческий дом. Но мне теперь, по крайней мере, понятно, почему во всех твоих романах происходят убийства. Не жене ли твоего прадеда Корта принадлежит зловещая вышивка «Считай часы»? Здесь этот заупокойный девиз как нельзя более кстати. Проснуться и обнаружить рядом с собой на подушке застывшее на века мраморное лицо. Дорогой, никогда, никогда не позволяй, чтобы твой бюст высекли из мрамора.
Дым немного рассеялся; Барнаби незаметно наблюдал за женой. Она осторожно присела на край кровати:
— Это перьевой матрац?
— Боюсь, что да. Если он тебе не нравится, мы можем перебраться в другую комнату. Но это…
— Я понимаю. Это семейная кровать. Конечно, мы должны спать здесь. Но когда ее делят со многими женщинами…
— Эмма, — проникновенно молвил Барнаби, — Жозефина никогда тут не была.
— Она не спала на семейной кровати?
— Нет. Жозефина никогда не приезжала в Кортландс больше чем на один день. Она не любила деревню. Мы жили в Лондоне или на континенте. Она космополитка и очень богата; привыкла делать только то, что ей хочется. К тому же Дадли чувствовал себя в ее обществе особенно неуютно. А это все же его дом. — Барнаби замолчал, потом с уверенностью произнес: — С тобой все будет иначе.
Эмма облегченно вздохнула и радостно сообщила:
— Я обожаю перьевые матрацы. Барнаби обнял ее.
— Дорогая, я люблю тебя, — в который раз признался он. — Я очень тебя люблю.
И — о чудо! — несмотря на отчужденность Дадли, холод, прием, лишенный даже тени гостеприимства, несмотря на витавший вокруг дух оскудения и какой-то пугающей неприязни, этот старый особняк показался Эмме родным домом.
Глава 5
Барнаби спустился вниз распорядиться насчет Ужина. Эмма задержалась в спальне; она стояла у мина, в котором весело полыхал огонь, и, прислушиваясь к стучавшемуся в окно ветру, думала о прежних обитателях этой комнаты. Начало ее замужества оказалось, мягко говоря, очень странным, но, возможно, все к лучшему. В Лондоне, Испании либо в каком-нибудь другом чужом месте, не являющемся родовым гнездом, она не увидела бы многого, оставившего глубокий отпечаток на характере Барнаби, а значит, не смогла бы и лучше понять его. Она продолжала бы восхищаться писательским талантом супруга, но не прикоснулась к его истокам. Здесь же она проникнется духом детских и юношеских лет Барнаби, и это будет не только поводом для размышлений, но и еще больше сблизит ее с мужем.
Теперь она знала о крахе первого брака Барнаби, о его знаменитой любви к дочерям, чья родная мать, по-видимому, забыла о детях, словно кукушка; ее переполняло чувство сострадания и нежности к этому на первый взгляд преуспевающему человеку.
Она ощутила то же к Мегги и Дине, чьи диковатые выходки, несомненно, коренились в отсутствии родительского тепла и заботы. Она дала себе слово, что всего за месяц превратит дикарок в любящих и любимых детей. Если не объявится злой гений — Жозефина…