Цена смеха
Шрифт:
С подобным – нечеловеческим, – Валентин Эдуардович впервые столкнулся еще в сознательном уже детстве.
В тот вечер Эдуард впервые решил повесить свою супругу, предварительно избив ту до полуобморочного состояния. Он, перекинув веревку через сточную трубу, которая будто бы специально для этого проходила в коридоре, принялся прыгать вверх-вниз, выступая в качестве противовеса. Мать Валентина с противным звуком ударялась головой об эту толстую чугунную трубу, а противовес хохотал, как сумасшедший.
Веревка всякий раз перетиралась об ржавые наросты и чешую краски
Однажды он все-таки отважился на второй заход. Бум-бум… и истерически-захлебывающийся клокочущий хохот. Бум-бум-бум… Как не затыкал Валентин себе всеми руками уши – этот звук не прекращался и предательски проникал в восприятие сквозь дрожащие пальцы. Он не в силах был более терпеть этот сатанинский метроном. Маленький, но уже психологически испорченный Валентин, выбежал из своего укрытия прямиком в коридор и в последний раз обнял мамку за ее худые лодыжки, повиснув всем своим весом на ней. Вверху что-то отвратительно щелкнуло. Этот звук даже отца заставил остановиться. Хохот прекратился и в воздухе буквально повисла мертвая тишина. Опустив голову вниз и увидев, вцепившего мертвой хваткой в ноги матери, дрожащую фигуру мальчика, отец, вытаращив и без того вытаращенные безумием глаза, истерически завопил:
– Что ты наделал?! Мелкий паршивец! Это ты убил ее!
Деспот выпустил уз рук веревку, выбросил ее, как ребенок бросает надоевшую игрушку, завидев что-то новенькое и отправился к новой, пока что еще не доломанной игрушке.
– Не надо, папа! – завопил ребенок, вскидывая вверх руки.
В тот вечер отец Вали так трепал его за трируку, что временами казалось, он ее вовсе вырвет. А может он таки планировал сделать…
Кубик Рубика как-то знакомо омерзительно щелкнул и Валя, испугано чертыхнувшись, выкинул тот в сторону.
Спустя несколько мгновений, Валя, взглянув, словно впервые, на свои пустые, от того скучающие руки, вздохнул и отправился за кубиком. Спустя еще мгновения, руки вновь были заняты полезным делом.
– Показалось может, – вникуда произнес Валентин.
Погрузившись в собственные размышления, он не услышал знакомый скрип тормозов Христофора. А если бы и услышал, то все-равно не сдвинулся бы с места (изображать штурмовика уже порядком надоело. Хотелось бы всего-то и посидеть, мерно раскачиваясь в пустом вагоне и представлять, что Христофор везет тебя одного сам по себе).
Гриша, как и подобает всякому порядочному психу – страдал бессонницей и потому, от нечего делать, он угонял Христофора из загона под всяческие предлоги (а бывало и угрозы) и мчал в закат… к такому же страдающему. По правде говоря, никто из них бессонницей не страдал, скорее наоборот – оба мучались снами. Отсутствие сна было лишь на руку: Валентину причудилось то существо, отбивающее клокочущую дробь металла о металл; Георгий не получил бы строжайший выговор, так как проехал мимо аж четыре станции, в виду чего догнал впереди него идущий состав и принялся моргать тому дальним, тем самым здорово перепугав пассажиров (так и появляются легенды метрополитена о преследующих поездах-призраках, порождаемые пассажирами из замыкающего вагона).
За дверью послышались знакомые шаги. Валя весь подобрался и уже приготовился нервничать (он не любил гостей), но ничего не получалось. Шаги испарились перед самой дверью и Валентин мысленно поблагодарил Себя за то, что в кои то веки сработала его ментальная ловушка, которые он устанавливает везде, где только можно.
Дверь медленно отворилась и, в образовавшуюся щель, показалась знакомая голова. Гриша приехал рано. Рот его был безобразно выпачкан синим, что внутри, что снаружи. Он опять напился чернил.
– Добрый дух, Валентин! – произнесла голова, раскаленным ножом вонзившаяся в самозабвенную тишину.
– Проходи! Чего раскорячился, – пробурчал хозяин берлоги, вставая с трона навстречу гостю. – Духов напустишь. Один и так здесь уже побывал. Мимо прошел. Не хватало еще, чтобы он вновь сюда заявился.
С кошачьей ловкостью, Григорий просочился в помещение и, высунув напоследок беспокойную голову наружу, захлопнул калитку за собой.
– Это этого что ли? – спросил машинист, коряво изображая человека, идущего по рельсам на руках и выпучив глаза, раскрывши во всю синюшную пасть, притом машинисту удалось каким-то образом неестественно вывернуть голову.
Валентин невольно попятился, вытянув впереди себя руки в предупреждающем жесте.
– Хорошо, что мы с ним разминулись, – продолжал машинист, – а то бы я его непременно закатал. И мне бы за это ничего не было. Бесценный экземпляр, эх. – Буднично произнес тот, ставя пустой чайник на электрическую плиту. Бледность собеседника его нисколько не смутила. Его вообще мало что могло в принципе смутить. Отсутствие извечной миграции бомжей по путям – это бы могло. Гриша называет себя «санитаром». Кому ни попадя рассказывает, что набил уже полтораста. Но ему никто не верит. Днем на путях никого. Прост никому в голову не приходит, что они с Христофором санитарят по ночам.
– А у тебя что новенького? – не унимался машинист. Теперь его внимание привлекла вешалка с висевшими на ней многочисленными огрызками разноцветных шнурков. – Смотрю, новенький висит… Кстати! Тут, давеча, подле меня образовалась сингулярность. Ну, я и дай, думаю, в нее сигану!
Валентин встал подле товарища и оба уставились на цветные огрызки.
– Ну и как? Сиганул? – пресным тоном поинтересовался Валя у товарища. Вместо ответа, тот лишь отмахнулся, продолжая с интересом изучать огрызки шнурков. Его внимание приковал новый красный огрызок. Машинист молча потянулся к нему скрюченным пальцем, что-то безвольно мыча при этом.