Цена жизни – смерть
Шрифт:
— Скучаешь? — Дед откладывает журнал. — Хочешь задачку?
— Хочу.
— Есть голова, нет головы, есть голова, нет головы… Что это? — Дед снова ныряет в журнал, теперь я буду думать.
Задача, конечно, не из легких. Это вам «не зимой и летом одним цветом» или «без окон, без дверей полна горница людей». Такой чепухой мы даже в детстве не баловались. Дед сказал, что народные загадки некорректные, потому что допускают множество решений и общепризнанные отгадки нужно просто запомнить как таблицу умножения. Поэтому загадки для меня Дед всегда придумывал сам. Сейчас я могу задать ему двадцать вопросов, на которые он ответит «да», «нет» или «не знаю», но вопросов должно быть не больше двадцати, поэтому я думаю. Думаю. Еще думаю.
— Оно живое? — наконец выдаю я первый вопрос.
— Да, — отвечает Дед, не отрываясь от чтения.
— Травоядное или плотоядное?
— Да. — Он усмехается, я пыталась его перехитрить, и мне это почти удалось, но я на всякий случай уточняю:
— Не растение?
— Нет.
— Всеядное?
— Да.
Я долго борюсь с искушением потратить еще один вопрос, и все же искушение побеждает:
— Это человек?
— Да, — говорит Дед и напоминает: — Осталось пятнадцать вопросов.
Знаю и потому не тороплюсь. Мы уже подлетаем. Папа довольно потягивается, он у меня любитель поспать, может делать это где угодно: в метро, в машине, тем более в самолете. Мама тоже просыпается, и Ожуг, наверное, тоже, иначе нам придется тащить его на руках, а он тяжелый, как слон.
…Потом мы едем на машине…
…Потом летим на вертолете…
…И наконец, нагруженные как верблюды, бредем пешком по берегу славного моря Байкал. Я тоже тащу поклажу наравне со всеми, и даже Ожуг навьючен палатками. С нами идет Лесник, он покажет нам дорогу, потому что каждое лето мы по плану Деда меняем стоянку, и лет через пятьдесят завершим круг, начатый Дедом тридцать лет назад. У меня на это лето тоже есть свой план, я собираюсь зарыть сокровища (какие, правда, пока не знаю) и начертить карту, а после карту запечатать в бутылку и забросить в озеро.
Папа с Лесником отправляются добывать ужин. У нас, конечно, море консервов, но первый ужин по поводу открытия сезона должен быть с дичью. Папа обещал добыть кабана и изжарить его на вертеле.
А пока они охотятся, мы с Мамой и Дедом обустраиваем походную лабораторию. Если кто еще не догадался, мы приехали сюда совсем даже не отдыхать. Мои родственники, за исключением, может быть, только Бабушки, вообще никогда не отдыхают, отпуск для них — это просто переезд из московской лаборатории в байкальскую.
Я занимаюсь мышками. Они такие доверчивые и бедные, однажды я даже выпустила их всех в лес, а Дед сказал, что в лесу они все равно погибли, а кроме того, они героические мыши, потому что жертвуют собой для здоровья людей. А я тогда сказала, что эти мыши — Герои Советского Союза. А лучше даже — дважды Герои.
Родители никогда меня не спрашивали, кем я хочу стать, они думают, что и так все ясно. В школе, правда, задают сочинения о будущей профессии, и я всегда пишу: буду химиком или биологом. Только как, интересно, у меня это получится? Хоть убейте, не могу заставить себя разрезать лягушку. А тем более мышь…
Кабана папа действительно убил, вернее, не кабана, а так, подсвинка, но зато прямо в глаз.
Мы разжигаем костер и водружаем, то есть насаживаем, свой ужин на вертел. Уже наступила ночь, от воды тянет холодом, Папа у костра поет про лыжи, которые у печки стоят. У него совершенно нет слуха, и потому он уговаривает Маму подпевать, вернее, это он будет ей подпевать — у Мамы-то слух есть. А Ожуг берется подвывать без приглашения. Мама ругается на Папу и говорит, что он только уродует песню, а Папа говорит, что у него душа ищет выхода, и затягивает «Из-за острова на стрежень…».
Кабан оказался совершенно невкусным и жестким, зато Ожуг обрадовался — ему досталась почти половина. Папа грозится, что завтра поймает гигантскую рыбину и уж из нее всенепременно приготовит новое слово в кулинарии. Мы идем спать, я сплю в палатке с Дедом и на ночь выдаю ему еще порцию вопросов:
— Дед, а головы человеческие?
— Какие головы? — Не сразу соображает он, о чем речь, и смеется, вспомнив о задаче. — Да.
— Ты не имел в виду какого-нибудь колумбийского президента или итальянского премьера, то есть это голова натуральная, не… фигуральная?
— Нет. Спи.
Я засыпаю под звон, издаваемый комарами, желающими отведать вкусного городского тела, еще не задубевшего под байкальским ветром, а когда просыпаюсь, Деда уже нет в палатке, хотя у меня как раз созрел очередной вопрос. Лесник уже ушел. Папа с Мамой в палатке-лаборатории оба в белых халатах.
Я хихикаю. Очень смешно смотреть: у Папы белый халат прямо на плавки, но привычка — великая вещь, он говорит, что без халата чувствует себя не ученым-химиком, а черт знает кем.
Бегу к воде умываться, вода холодная и вкусная. Чем мне особенно не понравилось на море — вода соленая. Дед уже готовит акваланги, сегодня у него первое погружение — двадцатиметровая отметка. Дед вылавливает планктон, а потом они всей семьей долго рассматривают что-то под микроскопом и страшно радуются. Мне тоже однажды показали, ничего радостного я там, если честно, не увидела. Но Дед не устает повторять, что эта микроживность спасет мир. А вовсе не красота, как утверждали всякие хоть и образованные, но наивные предки.
И еще на сегодня запланирован эксперимент века: водолаз по праву рождения — Ожуг должен стать профессионалом. Дед в Москве заказал для него шлем-скафандр и специальные держатели для кислородных баллонов. Все уверены, что теперь Ожуг сможет нырять на приличную глубину и не на минуту, а на час и больше. Только, по-моему, это все чепуха.
— Дед, он палач?
— Нет.
— А это разные головы?
— Нет. Пойдем завтракать.
Осталось одиннадцать вопросов, но мне кажется, что разгадка уже близка, и, поедая консервированную гречку со свининой, я больше размышляю о том, что, слава богу, не додумались еще консервировать манную кашу.