Цепь грифона
Шрифт:
– Да-а-ёшь! – протяжно летело над головами всадников.
И залихватский, наводящий жуть свист. Затем «даёшь» растянулось, слилось в однообразное, протяжное, тяжёлое и непрерываемое «да-а-а». От огня польских пулемётов падали убитые люди и лошади. Вражеские артиллерийские снаряды беспорядочно рвались в рядах конников где-то позади передовых эскадронов. Первая волна, в которой находился командир полка Гриценко и сам Суровцев, поредела от вражеского огня. Лошади без седоков неслись рядом.
И опять не к месту и не ко времени он смотрел на коней. Точнее, на пустые теперь сёдла. Сёдла на конях тоже все были разными: офицерского образца, казачьи, драгунские, неудобные английские и канадские.
– Да-а-ёшь! – закричал уже сам Суровцев.
– Да-а-ёшь! – кричали справа и слева.
Круто развернувшиеся, вырвавшиеся вперёд тачанки, застыв перед вражескими проволочными ограждениями, с близкого расстояния, не жалея патронов, поливали раскалённым, убийственным огнём брустверы польских окопов, не давая поднять головы и разя каждого, кто не пригнулся или осмелился выглянуть.
Бронемашины валили оставшиеся столбы ограждений. Медленно двигаясь, стреляли на ходу. Расширяли и расширяли проход. Суровцев впервые наблюдал боевое применение тачанок и броневиков. Как и всю новую для него тактику конного соединения нового образца.
Полк Гриценко буквально прорубил проход во вражеской обороне. Поляки дрогнули и побежали. Пленных будённовцы не брали, беспощадно рубя раненых и поднявших руки. Тех, кого с наскока пропускали передовые конники, настигали шашки следующей волны наступавших. Кавалерийская атака вступила в самую страшную свою фазу, называемую «преследованием пешего противника». Когда во все стороны отлетают руки и головы бегущих прочь людей. Когда обезглавленное сабельным ударом тело человека продолжает бежать. Когда с выкатившимися от ужаса глазами ещё не остывшие головы без туловищ, валяясь на земле, тщетно пытаются кричать, беззвучно раскрывая и закрывая окровавленные рты.
Позже, обтирая шашки о трупы, ещё и приговаривали: «Корми их ищо…» Бросалось в глаза почти полное отсутствие пик. Им предпочитали шашки. В ближнем бою будённовцы не только рубили, но и расстреливали неприятеля из револьверов. В этом случае в несомненном выигрыше оказывались левши и те, кто, как Суровцев, одинаково владели обеими руками. Стрельба с коня была здесь до обыденности привычным навыком и делом.
Сергей Георгиевич при первой возможности спрыгнул с лошади и тоже обзавёлся револьвером Кольта. Винтовку из-за спины за весь день он даже не снял. К вечеру просто выкинул её, перевооружившись коротким, более лёгким кавалерийским карабином.
Весь день только и делал, что стрелял, рубил. Рубил и стрелял. Из кольта. Направо и налево. Налево и направо. Не давая себе даже труда оглянуться назад, чтобы посмотреть на результаты, не забивая себе голову тем, чтобы производить подсчёты. Только несколько раз ловил на себе одобрительные, а то и восхищённые взгляды будённовцев.
И кто бы знал, и кто бы догадался, что за этой несвойственной ему прежде жестокостью стояла личная драма несчастного молодого человека. Точно так же и для других бойцов поляки оказались ответчиками за все беды и несчастья последних лет. Вся накопившаяся злоба и ненависть обрушилась на головы подвернувшихся под руку врагов.
Возницы тачанок и пулемётчики часто останавливались, спешно грузили в тачанки трофейные пулемёты, груды патронных цинков. Обматывались пулемётными лентами. Загрузившись до предела, сразу же бросались догонять своих. А следом в образовавшееся узкое горло прорыва, расширяя и углубляя его, уже втянулся следующий полк. За ним другой. И вот уже целая кавалерийская дивизия, не останавливаясь ни на секунду, уходила в прорыв.
Конники Гриценко к тому времени изрубили артиллерийскую прислугу на польской батарее. Польская артиллерия умолкла. Оставшиеся
Снабжение в армии строилось на революционных реквизиционных принципах. Точно нож через масло, Конармия прошла через порядки 2-й польской армии. Управление и снабжение этой армии было дезорганизовано в первые часы красного наступления. Сметая на своём пути мелкие польские гарнизоны, захватывая обозы, сея вокруг себя и без того немалую панику, к исходу дня армия углубилась на двадцать пять километров в тыл польской группировки.
В беседе с сотрудником «Укрроста», опубликованной в газете «Коммунист» 24 июня 1920 года, Сталин таким словами охарактеризовал происходившие события: «Вторая польская армия, через которую прошла наша Конная армия, оказалась выведенной из строя; она потеряла свыше одной тысячи человек пленными и около восьми тысяч человек зарубленными.
Последняя цифра мною проверялась из нескольких источников и близка к истине, тем более что первое время поляки решительно отказывались сдаваться, и нашей коннице приходилось буквально пробивать себе дорогу». Пройдёт четыре месяца, и Сталину придётся пожалеть об этой своей откровенности.
Начальник Польши Юзеф Пилсудский самонадеянно обозвал Конармию «стратегической нелепостью». Конечно, чего уж тут красивого – лепого! Но в том-то всё и дело, что красота на войне – дело десятое. А значение слова «нелепость» очень близко по смыслу смыкалось теперь с другими словами. С такими словами, как «непредсказуемость», «алогичность» и «каверзность». Что никогда в вооружённой борьбе лишним не было.
Многотысячная «стратегическая нелепость» изломала, казалось бы изящные, но умозрительные выкладки стратегов европейской выучки. Сама скифская Азия напомнила миру, что она жива и только ждала своего часа, чтобы заявить о себе. И характеристика Пилсудского всё же уступала куда более хлёсткому определению действий казачьих частей, данному самим Наполеоном: «La honte de l’espese humaine» («посрамление рода человеческого»).
Во вражеском тылу бурлила, куражилась, уничтожала всё, что только можно уничтожить, гигантская, злая и необузданная, враждебная полякам сила. «Польская армия питает абсолютное пренебрежение к нашей коннице; мы считаем своей обязанностью доказать полякам, что конницу надо уважать», – не без злорадства писали Будённый и Ворошилов в донесении штабу Юго-Западного фронта. А через несколько дней добавляли: «Паны научились уважать конницу; бегут, очищая перед нами дорогу, опрокидывая друг друга».
Разведка здесь строилась тоже особым образом. Велась она силами не меньшими, чем эскадрон, чаще всего двумя-тремя эскадронами. Расходясь по разным направлениям вокруг главных сил, эти конные подразделения в сопровождении тачанок сбивали не только неприятельские разъезды, но и крупные части противника. Не говоря уже о штабах и обозах.
Но главное то, что командиры основных частей всегда владели обстановкой вокруг себя и к полю боя выходили с четким пониманием этой обстановки. Строки из знаменитой в последующие годы песни написал человек знающий: «Сотня юных бойцов из будённовских войск на разведку в поля поскакала…»