Цепь грифона
Шрифт:
– Значит – стреляли, – задумчиво повторил Гриценко. – Хоть что ты мне ни говори, товарищ Суровцев, а ведь и я не могу тебе до конца поверить. Я вот на тебя в бою не раз посмотрел… Ты кому другому рассказывай, что с семнадцатого года на печи сидел и не воевал. Да и по характеру, смотрю, такие, как ты, во время войны без дела не сидят, – опять коснулся опасной для Суровцева темы комполка.
– Алексей Петрович, я, ей-богу, на своём месте.
– Речи нет. Должности соответствуешь, – продолжал Гриценко. – Да сдаётся мне, что с белыми ты так не воевал бы.
– Так и все воюем иначе. Поляки – захватчики.
– Вот-вот. А белые, выходит, –
– Не знаю, что и сказать.
– Да и правда. Лучше молчи. А вообще, что тебе, что мне, надо меньше шашкой махать. Командиров своих ругаем, а сами, как дураки, под пули лезем. А в спину мне тоже стреляли. В прошлом году. Сенька мой выследил гада. Шлёпнул без всякого особого отдела и революционного трибунала. Вон он, – указал Гриценко в окно на сидящего на подводе во дворе ординарца – рыжего Сеньку. – Сидит себе на солнышке. Пузо греет. Маленько ребенько телятко, – добавил он по-украински.
С отменой крепостного права денщиков в русской армии уже не было. Появились вестовые. Говоря языком современным – посыльные. Не раз и не два высшие офицерские чины и генералы получали нарекания за то, что уподобляли вестовых денщикам, которые и хозяйство вели, и за командиром ухаживали. Теперь появились ординарцы. Он же и денщик, и вестовой. Он же и телохранитель.
– Скажу Сеньке, чтобы пока приглядел за тобой в бою. Но ты ординарца себе присматривай. Тебе как начальнику штаба он уже положен. А ещё скажи мне уже как мой начальник штаба и военспец. Что ты думаешь об обстановке. И не на уровне полка, бригады или дивизии, а на уровне всей нашей армии. А если можешь, то и фронта.
– Обстановка более чем сложная, – уверенно отвечал Суровцев. – Да ты и сам всё знаешь. Давай просто будем рассуждать, глядя на карту?
– Валяй, – согласился Гриценко.
– Перед нами как были, так и остались три польские армии. Я правильно понимаю?
– Правильно, – кивнул Гриценко.
– В результате наших совместных действий с двенадцатой и четырнадцатой красными армиями, – продолжал Суровцев, – основательно потрёпана лишь одна армия противника – вторая польская. Правда, тыл третьей польской армии дезорганизован и почти разрушен. Шестая польская армия, потеряв основу на своём левом фланге, пятится. Нарушено взаимодействие всёх польских армий, но ни одна из них не разгромлена. При назначенном для нас направлении на Брест-Литовский за нами должны следовать не две красные армии, как сейчас, а как минимум четыре. Должны следовать общевойсковые армии, желательно свежие, и закреплять намеченный успех. Ни одной стратегической задачи большей, чем недавнее освобождение Киева, с такими силами, как нынешние, мы решить не сумеем. Сил Конармии пока хватает для малой войны, но не более того. Наши преимущества при захвате даже небольших населённых пунктов быстро улетучиваются. Удержание и оборона лишают нас манёвренности и распыляют наши силы. Ставится под сомнение и поставленная нам в начале наступления задача. Командование должно сменить нам задачу или усилить наше направление дополнительными силами. Если рассматривать действия нашего Юго-Западного фронта в свете взаимодействия с соседним фронтом, Западным, то в связи с нашим отклонением в южном направлении можно говорить об эксцентрическом расхождении оперативных линий.
– Это как? Бить растопыренными пальцами? – спросил комполка.
– Теперь и так принято говорить, – поморщившись, согласился Суровцев, – но должен заметить, что мы бьём уже выбитыми пальцами.
– Вот и наши отцы-командиры того же мнения. Я тебе больше скажу: подкреплений нам не предвидится. Белые высадили
Даже не взглянув на карту, Суровцев сразу спросил:
– То есть войска нашего фронта переправляются на левый берег Днепра?
– Выходит, что так.
– В этом случае считаю, что Конармия предоставлена сама себе, – сделал однозначный и неприятный вывод для Гриценко Суровцев.
– Вот за это вашего брата военспеца и надо иногда расстреливать, – неожиданно и весомо заявил комполка.
– За что же нас расстреливать? – удивился Сергей Георгиевич.
– За отсутствие революционности. Нет в вас романтики. Порыва в вас нет. Но вся пакость в том, что и возразить вам иногда бывает нечего. Как бы то ни было, мысли свои держи при себе. А расстреливать тебя какая нужда? Тебя вон и так кто-то расстрелять хочет. Мне уж и самому интересно: кто это на тебя зуб заимел? И за что? Да и потом с особым отделом тебе ещё предстоит толковать. Не знаю, что ты в анкете написал, но особист Зверис говорит, что таких, как ты, он должен отправлять в Москву. Погодь, – глядя в окно хаты, вдруг сказал он. – Чего это они там ржут?
С улицы раздавались раскаты смеха. Обескураженный финалом беседы с командиром, Суровцев пошёл следом за ним из хаты. Его раздражало чувство неприкаянности. Теперь и в новых условиях. Едва-едва он начинал чувствовать свою востребованность как военного специалиста, как тут же выяснялось, что политические взгляды окружающих напрочь перечёркивали все его личные качества и достоинства. А недавние выстрелы в спину могли и вовсе перечеркнуть саму жизнь. И стрелять, действительно, мог кто угодно. Теперь ещё одна опасность – особый отдел, начальника которого, латыша Зведериса, Гриценко упорно называл Зверисом.
– Лютов, – указал Гриценко нагайкой на молодого человека в очках, стоявшего среди смеющихся бойцов. – Сотрудник из газеты. На самом деле фамилия у него какая-то бабья. Мне Ворошилов говорил, да я забыл, – точно извинился Гриценко.
Сотрудник «Красного кавалериста» был в гимнастёрке, но с кожаной фуражкой на голове. Шашки при нём не было.
– Ну и шо? – спрашивал Лютова ординарец Сенька. – Зъилы?
– А куда им деваться? Есть-то охота, – ответил Лютов.
Конармейцы в очередной раз громко рассмеялись.
– Товарищ Гриценко, нам товарищ Лютов каже, як в Зимнем дворцу с бабским батальоном ратовал. А ищо про горшки, в которые цари до ветра ходють, из фарфору они, каже, – пояснил Сенька подходящему к ним комполка. – Из них, каже, даже кашу илы, кто дурный.
Бойцы дружно смеялись.
– Ты, товарищ Лютов, комполка тоже кажи, як в царской постели спал, – подначивал Лютова Сенька.
– Так что? Горшки эти самые на горшки не похожие? – спрашивал уже другой боец Лютова.
– Похожи они, скорее, на китайские вазы. Точнее, на супницы, – серьёзно отвечал Лютов.
Все опять смеялись. Но и Гриценко и Суровцев ничего смешного во всей этой истории не нашли.
– Кто где спал? – строго спросил Гриценко.
– Да вин казав, шо на царской постели спал в Зимнем дворцу, – взялся опять пояснять Сенька.
– Ты что, Зимний дворец брал? – недоверчиво поинтересовался Гриценко.
– Было дело, – ответил Лютов.
Журналист проницательно заметил, что всё, казавшееся смешным, забавным и весёлым рядовым бойцам, могло вызвать противоположную реакцию у командиров. Во всяком случае, у начальника штаба из бывших офицеров это вряд ли вызвало бы смех и веселье.