Цепь в парке
Шрифт:
Едва оказавшись в гостиной, он бросается к входной двери и выскакивает вон.
— Что это еще за гвалт? — кричит из кухни тетя Роза.
На площадке он задерживается у квартиры Джейн, готовый, если понадобится, отразить нападение тети Марии, но она, застыв на пороге, только беззвучно разевает рот, как будто ей не хватает воздуха.
Наконец, громко хохоча, появляется Джейн.
— Мы уже проехали Торонто и Чикаго… У-у… у-у… старая сова! Пушистик, а со старых сов индейцы тоже снимают скальп?
— Пошли, и без того достаточно глупостей
— Вовсе это не глупости. Мы просто с ней играем в потаскушку и старую сову. Ты не знаешь правил игры.
Наконец тетка отдышалась и крикнула, хлопнув дверью:
— Сейчас придет дядя и вызовет полицию! Вот тогда ты у меня посмеешься, хулиган!
Они несутся вниз, перескакивая через несколько ступенек, и вот они наконец на свободе, вдвоем, и впереди у них столько часов, наполненных солнцем.
Вдалеке он замечает грузную фигуру дяди с зонтиком под мышкой, в темно-серой шляпе, в этой шляпе у него всегда такой вид, будто он возвращается с похорон. Они переходят улицу Мэзоннев и, не сговариваясь, направляются к дому мамы Пуф; сегодня вывески Кока-кола, Кик и Черная лошадь выглядят как-то особенно празднично под крутыми узкими лестницами, по которым снуют женщины и дети, а ласковый, теплый ветерок, который, кажется, можно потрогать, доносит из окон аппетитные запахи.
Волосы Джейн, схваченные заколками над ушами, струятся по белому платью, медно-золотые и такие воздушные, что он с трудом удерживается от искушения коснуться их, чтобы убедиться в их реальности.
— Знаешь, что мне мама сказала?
— Что тебя запрут на замок!
— Откуда ты знаешь?
— Нетрудно догадаться, ты этого вполне заслуживаешь, да и вообще это всем детям говорят.
— Она сказала, что отправит меня в монастырь и там я буду общаться только с детьми нашего круга. Что такое круг?
— Это куда мне нет ходу, раз она сказала, что я тебе не компания.
— Там меня будут учить музыке и уйме всяких вещей, чтобы я стала настоящей дамой. А я сказала, что все дамы толстые, а я не желаю быть толстой. И они смеялись — мама и тот дядька, которого я терпеть не могу.
Ему интересно было бы разузнать про этих дядек, которые сторожат их по ночам и ведут себя с ее мамой, как будто они папы, но это вещи слишком деликатные, и нечего ему туда соваться со своими грубыми лапами.
— Твоя мама очень красивая и наряднее всех. Наверное, парашюты — это что-то очень изящное.
— Чепуху ты болтаешь. Что в них изящного?
— Ведь их делает твоя мама. По ней сразу видно, что она не кроит воротнички, как тетя Эжени. Одета она, как… как киноактриса, вот что!
— Ты же никогда в кино не был.
— Ну и что? Я могу себе представить.
— Никаких парашютов она не делает. Она секретарша, но я не знаю точно, чем она занимается. По-моему, она все время ходит на работу в разные места. И дядьки каждый раз оставляют новый номер.
— Какой номер?
— Номер телефона, она его записывает, чтобы позвонить, если что случится.
— Может, она шпионка? Шпионы всегда меняют номер телефона, чтобы их не поймали.
— Дурачок, наш-то номер не меняется. А еще она сказала, что мы скоро переедем в тот квартал, где жили раньше, потому что этот район ей надоел.
— Да, нас она не слишком любит. То есть теток. А маму Пуф?
— Она говорит, что это плебейский квартал. Знаешь, наверно, нехорошо так говорить, но тебе я все-таки скажу. Иногда мне кажется, что я не люблю маму.
— Это оттого, что у тебя в это время беличья шкурка наизнанку вывернута.
— Да нет же! Ты не смейся. Мне кажется, я ей все время мешаю, ей было бы намного легче без меня.
— Я думаю, это оттого, что взрослым вечно некогда. Ребенок, он и так вырастет, можно им не заниматься. А вот все остальное, наверно, в тартарары провалится, если они хоть на минуту отвлекутся.
— Что остальное?
— Да все, кроме детей.
— Не все взрослые такие. Например, мой дядя Анри…
— Это совсем другое дело. Он сапожник и никогда не будет учиться музыке.
— Ой! Да ты же ничего про него не знаешь, дядя Анри замечательно играет на пианино, хоть он и говорит, что никогда не учился.
Когда они переходят дорогу у дальней церкви, их вдруг оглушает клаксон автомобиля; старый грузовик на высоченных колесах несется на них и останавливается перед самым их носом, вопреки всем правилам на левой стороне, он похож на большую повозку, переряженную грузовиком, — а в окне кабины появляется ястребиный профиль, и Крыса улыбается им до ушей, такой довольный, как будто ведет по меньшей мере трамвай.
— Смотреть надо, когда улицу переходите! Думаете, этот драндулет легко остановить? Да он норовистее любой мольсоновской лошади. Слава богу, бицепсы у меня есть.
Он сгибает и разгибает руку, длинную и тощую, как прут.
— Ну что, роман идет полным ходом? Даже друзей знать не хотите?
— Куда это ты взгромоздился? Может, это «скорая помощь» за тобой приехала? Может, ты на природу отправляешься?
Крыса отвязывает веревочку, которая придерживает дверцу грузовика, спрыгивает на землю и подтягивает штаны, словно возчик, скативший с телеги бочку.
— Это мой автомобиль, господин остряк. Я выменял его на велосипед, и мне еще приплатили. А тебя, белочка, сверху видно за версту, ты слепишь водителей, как прожектор. Поцелуешься с добрым дядей?
Крыса наклоняется к Джейн, а она, развернувшись, дает ему пощечину. Ничуть не удивившись, Крыса с улыбкой выпрямляется.
— Черт побери! Да это не любовь, это — страсть! Тебе повезло, петушок, многих она любила, но так пылко — никого.
— Никого я никогда не любила! — запальчиво кричит Джейн.
— Ясно, и твоя матушка тоже. Ладно, радуйтесь, что я сегодня добрый. Хотите, прокачу вас до рынка Бонсекур, я как раз туда еду? Прыгайте в кузов, только держитесь крепче, привязывать мне вас нечем.