Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером
Шрифт:
«Нужно было свет погасить! — подумала она. — Погасила бы свет… И будто бы ушла… Нельзя гасить… Они подумают, что я легла спать… Еще хуже!»
— Танечка! — сказал такой знакомый, такой страшный голос за дверью. — Танечка, открой мне. Это твой Рашидик! Открой быстренько…
Вцепившись рукой в край постели, она заставила себя промолчать, хотя слова просто рвались из нее криком: «Нет, не хочу! Оставьте меня! Негодяи!»
— Танечка, открой, худо будет! Открой, я тебе сейчас ничего плохого не сделаю… Если ты откроешь, я тебе хорошую вещь скажу!
— Н-е-т! — простонала она и ударилась с размаха лицом в подушку, желая закрыть собственный плачущий рот. — Не могу я!.. Уй-ди-те! Пожалуйста!
— Слушай, а она не открыла, а? — сказал еще один знакомый голос. — Что делать хочешь?
«Почему они говорят по-русски… Они хотят, чтобы я испугалась… Но я не испугалась… Мне наплевать… — приподняв голову, Татьяна нашла глазами брошенный на столе нож. — Мне на них наплевать… Я сплю уже!»
Нож, разлагаясь в слезах множеством лезвий, сверкал заманчиво.
— Танечка! — сказал ласково Рашид. — Открой, а то и дверь сломаю. Я тут не один! Мы тебя все любим, Танечка… Открой, а! По-хорошему прошу!
Никакого промежутка. Она и сама не поняла, как это произошло, взяла нож. Сидела, будто в обмороке. Она увидела в круглом стенном зеркале свое отражение — оскаленный рот, бешеное заплаканное лицо и нож, острие, направленное в сторону двери.
— Я буду кричать! — сказала она почему-то спокойным голосом. — Ломайте! Если хотите, ломайте… — все-таки она задыхалась немножко, и заныло, завозилось само по себе, отдельно от нее, сердце. — Ломайте! — крикнула она сухим горлом. — Ну!
Корабль все еще можно было разглядеть — уменьшенное расстоянием море огней. Осторожно поднимая свои узкие ступни, Ли бродила по воде. Она наклонялась, смотрела под ноги, черпала ладошкой воду и терла этой черной, разлетающейся под пальцами водой свое лицо. Ник присел на песок, таким образом, что приливная пена только чуть-чуть не добиралась до носок его ботинок, и смотрел на мать.
«Нужно было сразу пойти… — подумал он. — Проследить, чтобы собрала чемодан. На вечерний автобус надо было дуру силой сажать… Не станут эти ребята до завтра дожидаться. Интересно, что они с ней сделают? Выколют глаза? Изнасилуют впятером? Впятером они ее уже насиловали… Они могут и повториться, они от повторения не бегают, им все равно! Звери они! И логика у них такая же счетная, зверская».
— Нехорошее какое предчувствие! — сказала Ли. Не выбираясь из воды, она скинула кофточку и отбросила ее назад на песок. — Явственное такое… — она сняла платье и тоже бросила. — Как ты думаешь, может, мы зря сразу не пошли?..
— Мы полотенца не взяли, замерзнешь в мокром! — сказал Ник, подтягивая к себе сперва кофточку, потом платье.
— Кофтой оботрусь, она шерстяная!
Ли, повернувшись к нему спиной, расстегнула бюстгальтер, сняла трусики и уже голая — темная фигурка на темном фоне — двинулась дальше, в темные волны.
— Как вода? — спросил Ник, присоединяя и эти тряпки к остальной одежде.
— Мягкая!
Вспыхнул над пляжем фонарь. Ли нырнула. Наверное, только через минуту голова ее показалась далеко от берега. Ник посмотрел на фонарь. Потер глаза. Что-то кольнуло в руку. Он потряс кофточку. Из кофточки посыпалось на колени, на песок битое стекло.
— Хорошо! — донеслось с воды. — Иди купаться… Хорошо!..
Стекло не было бутылочным. Такую крошку может дать лишь разбитая оптика. Это было очень мелкое, чистое оптическое стекло. Он поискал, пошарил вокруг, и скоро нашел смятый знакомый фотоаппарат, а в двух шагах от аппарата вытянул из песка красную шапочку с козырьком. Такая была на проклятой обезьянке.
Свет фонаря заполнял пространство между волнорезами. Длинные дощатые тени поставленных на ребро топчанов, казалось, поскрипывали. За сверкающей полосой в воде нельзя было различить ни корабля, ни гирлянды, ни головы вечерней пловчихи. Ник присел на корточки. На расстеленном платье Ли он разложил найденное. Почистил фотоаппарат (никаких сомнений — тот самый, один из тех, что болтались на боку навязчивого фотографа), потряс его, высыпая песок. Отжал пальцами заднюю крышку. Крышка отломилась. Пленки в аппарате не было, только маленький хвостик зажат приемной катушкой, — вырвали с мясом.
Кого-то он, наверное, сфотографировал здесь? Ник попытался представить себе, как все это происходило. Двое или трое накинулись на фотографа: удар по лицу, удар в солнечное сплетение, у всех на глазах, бесцеремонно, может быть, у них было и оружие, обезьянке тоже досталось. Пока двое избивали фотографа, третий калечил фотоаппарат. Но чем не понравилась бандиту пленка? Что здесь было снято? Ник оторвал хвостик пленки и посмотрел зачем-то на свет, будто мог что-то увидеть. Он понял, что нужно уезжать. Не подумал, не испугался, а просто понял без особых эмоций.
Ледяное прикосновение руки вывело из транса. В свете прожектора голое тело Ли казалось особенно белым и беззащитным, она приседала и закрывала грудь скрещенными руками.
— Разотри меня, Ник! — попросила она, щелкая зубами. — Холодно же!
Сложенной шерстяной кофтой Ник с силой растирал спину матери. Наконец ей стало жарко. Ник ничего не говорил. Прямо перед ней на платье были сложены рядом кепочка и разбитый фотоаппарат, а слева от фотоаппарата маленькие прозрачные осколки.
«Ерунда какая… — Ли перевернулась на спину, подставляя для растирания замерзшую грудь. — Ник ничего не говорил, он только ровно и громко дышал. — Куда мы лезем? — думала она. — Они убивают здесь друг друга… Куда-то мы забираемся все глубже…»
— Поосторожней три, — попросила она. — Больно делаешь.
— Кто оставил записку? — спросил Ник и вытер пот.
— Фонарь дурацкий! — прикрываясь рукой, Ли посмотрела на фонарь. — По-моему, электричество во время войны надо экономить, а они его жгут без разбора. Подай мне купальник.
— Записка, — повторил он.
Ли натянула платье через голову.
— Мы должны сами уезжать, пока нас не убили. Возвращаемся домой?
Она застегивала кофточку. Он не тер ее лица, но лицо горело, красное, будто натертое.