Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером
Шрифт:
— Ее унесли! — сказал он громко и твердо. — Если ее унесли, может быть, она была еще жива? Эта, из гостиницы, дурочка, все перепутала!..
Со стороны лагеря ветром принесло громкий мужской смех. Заиграла музыка, наверно, включили переносной магнитофон. Женский визг, потом негромко прозвучал выстрел. Там плясали блики костров, и темные фигуры бродили по этому зареву, достигая головами звезд.
Зажав включенный фонарик между колен, он открыл дневник. Авторучка немного потекла, и Ник испачкал пальцы. Золотой колпачок щелчком полетел в сторону, в темноту, в море.
«Не
Рука сорвалась. Фонарик погас. Прошло, наверное, минут пятнадцать, когда Ник, сцепив зубы, снова осветил страницы открытого дневника и сделал следующую запись:
«Я управляю только своей мыслью. Я не из их числа, — записал он. — Она умерла! Это очевидно!»
— Ты не из их числа! — сказал себе вслух, поднимаясь на ноги и засовывая книжечку дневника за ремень. — Ничем ты не управляешь, мальчик… И никогда не управлял… И не будешь управлять!
Прежде чем вернуться к костру, он немного постоял лицом к морю (он прихрамывал, во время одного Из падений он разбил колено), но ощутив голод и осознав это, зашагал быстрее.
«Она жива… Жива… Жива… — повторял он себе. — Ее унесли, она должна быть где-то здесь, в лагере… Наверное, она лежит в одной из палаток… Здесь вообще много женщин! Конечно, она лежит в палатке, поэтому я не заметил ее».
Огни костров смешались и закружили искрами. Лица вокруг дрожали, ходили над огнем, гуляли веселые гортанные голоса. Ник подсел к костру, и ему сразу протянули флягу. Фляга была со спиртом. Неаккуратный глоток обжег все внутри. Ник вцепился зубами в протянутую ему кость. Баранина оказалась жесткой и пряной.
— Она жива! — сказал Ник, обращаясь к плечистому бородачу, сидящему от него по левую руку. На брезентовой куртке бородача издевательски поблескивал комсомольский значок.
— Еще хочешь? — спросил бородач, опять протягивая флягу.
— Нет… Пока нет! Пьян уже… Если можно, потом… Потом я выпью… Дай отдышаться-то!..
Ник отвел от себя руку с флягой и вдруг увидел знакомый крестик. Цепочка была намотана на черный волосатый палец. В этом свете крестик казался ярко-желтым.
— Извини, дорогой, — сказал Ник и весь потянулся к этой руке. — Чей это у тебя крест?
— А, это?.. — к нему повернулось совсем молодое, такое же темное, как и рука, лицо, черные глаза. — Одна женщина дала. Русская. Хорошая женщина.
Ник с трудом удержался, чтобы не вскочить на ноги.
— Где она?
— Она там осталась! — темная рука показала куда-то в сторону моря. — Красивая женщина. Я ее не бросил, я ее закопал по-человечески. Ее снарядом убило…
Металлическое горлышко фляги приварило к губам, глоток получился таким длинным, что пальцы судорожно продавили бока фляги, а струя спирта соединила в одну горящую речку губы и желудок. Голова его упала на грудь, рука отшвырнула пустую флягу. Мысль в голове сохранялась ясная, но пошевелиться Ник не мог очень долго. Очень долго он сидел, подогреваемый с одной стороны пламенем костра, тогда как спину обдавал ледяной ветерок, потом поднял глаза. Не было никакого чувства: ни страха, ни боли, только отупение плескалось в жидком то возрастающем, то замирающем огне, и внутри этого отупения, как в мягком замшевом футляре, лежала длинная фраза:
«Красивая женщина… Я ее не бросил… Я ее закопал по — человечески…»
Он не очень понимал, что делает. Вытащил Евангелие, палец прошел по откушенному углу. Пламя метнулось искрами и затрещало, когда Евангелие полетело в огонь. Голова заболела, закружилась. Спирт, до этой секунды зажатый внутри мозга, разъехался колючими волнами по телу… Вокруг кружили лица и тени, веселые глаза обезьянки, сверкнувшие из темноты, щелчок затвора. Огромные губы Миры прошептали что-то бессвязно…
— Ты не из их числа!
Ник повернулся!
— Подбрось! Подбрось еще… Красиво горит!
Моментально он протрезвел:
— Да… Красиво горит… Бумага всегда красиво горит…
Следующим движением он закинул футляр с фотоаппаратом за спину, размахнулся и бросил в шумно поднимающийся огонь костра черную книжечку. Пламя развернуло дневник и зашелестело страницами. Могло показаться, что буквы, сгорая, уносятся вверх, в черноту.
11
Здесь действительно прежде располагалась воинская часть. Когда рассвело, Ник наконец разглядел остатки ограждения. Казармы сгорели дотла. На их месте теперь стояли туго натянутые палатки боевиков, а всего метрах в сорока от последней палатки уперся в землю развороченный взрывом БМП. Пушка, из которой били прямой наводкой по зеленому щиту, торчала из окопа слева от БМП. Пушку охранял солдат.
Часы без стекла остановились. Ник снял часы и положил на камень, так они и остались лежать. Исключая нескольких часовых в лагере все спали, кто забившись в палатки, кто прямо на догоревших кострах, постелив на остывающие угли брезентовые спальные мешки. Побродив по лагерю, Ник остановился. Кто-то накануне разлил вино по стаканам, да так и не выпил. Стакан был до краев налит молодым зеленым вином. В горле сухо и от сухости больно. Осторожно он взял стакан. Точно такой же был в руке скульптора, там, в прошлом, точно такой же малахитовый полупрозрачный стакан был, если и не холодный, то лишь самую капельку разогретый восходящим солнцем.
Воздух наполнился гудением. Похоже на шум вертолетного винта. Ник запрокинул голову и действительно увидел вертолет. Вокруг просыпались люди, послышалась ругань. Он влил в себя кисловатое вино и опять посмотрел. Вертолет был военный, большой, с плохо закрашенной звездой на брюхе.
Боевая машина зависла над лагерем и, покачиваясь, стала опускаться. К ней бежали по короткой желтой траве вооруженные люди. Все это было каким-то ненастоящим, отстраненным от его сознания. Ветром от винтов опрокинуло раскладной стульчик, надуло брезентовые стенки палаток.