Цезарь
Шрифт:
По прошествии девяти дней корабли, которые перевезли консулов и часть армии в Диррахий, вернулись в Брундизий, разумеется, без армии и без консулов. Они вернулись за Помпеем и его двадцатью когортами. Тогда Помпей начал готовиться к побегу.
Он велел завалить городские ворота, перегородить подходы к площадям и перекрестки; он велел вырыть поперек улиц глубокие рвы, и уснастить дно этих рвов заостренными кольями; потом их покрыли настилами из хвороста и присыпали землей и песком: это были ловушки, куда должны попасться солдаты Цезаря.
Затем, однажды ночью, расставив предварительно вдоль стен города своих
Но едва Помпей и его люди покинули порт, едва лучники, охранявшие стены, сели на корабли, как с высоты их домов жители Брундизия громко позвали Цезаря и подали знак его солдатам входить.
Цезарь все понял, просился к воротам, и пока его солдаты ломали их снаружи, жители города разбирали завалы изнутри. Он уже собирался ринуться по улицам вдогонку за Помпеем, но жители предупредили его о ловушках.
Тогда он обежал город кругом, добрался до дамбы, обнаружил, что порт пуст, и увидел вдали море, покрытое стремительно удаляющимися кораблями. Шел шестидесятый день с тех пор, как он перешел Рубикон. Тогда он на мгновение задумался. Попытаться ли ему броситься в погоню за Помпеем?
Это невозможно: у Цезаря нет ни единого корабля. Да и к тому же, сила Помпея не здесь: сила Помпея в Испании, где находятся его лучшие войска. Испания – это цитадель Помпея.
И тогда Цезарь сказал, как говорят люди, осененные гением, обозначив все положение одной фразой:
– Мы пойдем и разобьем армию без полководца, а потом вернемся и разобьем полководца без армии.
Через несколько дней после того, как Цезарь вошел в Брундизий, Цицерон получил такое письмо:
Мадий и Требаций шлют привет Цицерону, императору!
«Выехав из Капуи, мы узнали в пути, что Помпей за пятнадцать дней до апрельских календ со всеми своими войсками вышел в море.
На следующий день Цезарь вошел в город; он произнес перед народом речь и тут же отправился в Рим. Наверное, он будет там еще до календ, и расчитывает пробыть там совсем недолго; затем он отправится в Испанию. Мы считаем не лишним известить вас о приезде Цезаря, и поэтому отослали к вам ваших рабов.
Мы только что узнали, что в восьмой день до апрельских календ Цезарь остановится в Беневенте, а в шестой день – в Синуессе.
Мы считаем эти сведения достоверными».
Цезарь действительно проследовал указанным путем и вошел в Рим.
В Риме было спокойно; настолько спокойно, говорит Цицерон, что честные люди снова стали отдавать деньги в рост. Не правда ли, очень веское доказательство спокойствия! Как Наполеон пересек всю Францию от Канн до Парижа без единого выстрела, так и Цезарь пересек всю Италию, от Равенны до Брундизия и от Брундизия до Рима, не пролив ни капли крови. Сопоставьте теперь, как он вошел в Рим, и как входили Марий и Сулла.
С этого часа для Цезаря начинается новая эра; эра, которую только что так несчастливо завершил Помпей; эра, которая показывает истинную меру величия человека: эра диктатуры!
Глава 56
По
Сенат собрался. Цезарь появился на заседании совсем не так, как Людовик XIV в парламенте – с хлыстом в руках; он был спокоен, без смирения, но и без надменности.
Он разместил свои войска в окрестностях Рима, и вошел в него почти в одиночестве.
Так что замашек диктатора у него не было; но и ходатаем он не держался: у него был вид человека, уверенного в своем праве.
В моральном плане он совершил свое 18 брюмера.
Он говорил сенаторам о том, что он никогда не стремился ни к какой должности, путь к которой не был бы открыт для любого римского гражданина; что он выждал время, предписанное законами, чтобы выступить соискателем нового консулата; что, несмотря на упорство его врагов и на крик, поднятый Катоном, народ решил, что он может домогаться должности консула, даже будучи в отсутствии.
Он говорил о своей умеренности, о своем терпении; он просил их припомнить, что он предлагал распустить свои войска, если Помпей сделает то же самое; он показал им несправедливость своих противников, хотевших навязать ему законы, которых они сами не признавали; он обвинил их в том, что они предпочли предать Италию огню и мечу, нежели хоть чуть-чуть поступиться своей властью; он попрекнул их двумя своими легионами, которые у него отняли. Он напомнил им, какое насилие они применили к трибунам, так что Марк Антоний и Квинт Кассий были вынуждены покинуть Рим под видом рабов и бежать под его защиту; он напомнил, как настойчиво он добивался встречи с Помпеем, чтобы уладить все полюбовно и без кровопролития. Он попросил сенат, принимая все это во внимание, позаботиться вместе с ним о Республике; он прибавил, впрочем, что если сенат откажет ему в содействии, он возьмет всю заботу о Республике на себя одного, полагая, что ему будет проще обойтись без сената, чем сенату без него; иначе говоря, под кажущейся умеренностью он объявлял себя полновластным хозяином.
Тем не менее, он предложил отправить к Помпею посольство, которое снова предложит ему примирение.
Эта речь Цезаря вызвала живое одобрение, и даже бурные рукоплескания. Но как только речь зашла о том, чтобы определить состав посольства, никто не пожелал предложить свое участие.
Все помнили, что Помпей громко объявил в сенате:
– Я не делаю никаких различий между теми, кто остается в Риме, и теми, кто стоит на стороне Цезаря.
Цезарь был более терпим: он заявил, что будет считать своим другом всякого, кто не поднимет против него оружия. Три дня прошли в переговорах, которые ни к чему не привели. На третий день Цезарь отказался от своего предложения. Возможно, он был весьма рад, что не заставил этих трусов на что-нибудь решиться.
А тем временем великодушие Цезаря, – великодушие, которому искали политическую причину, и которому отказывали в его единственной и подлинной причине, то есть в том, что оно было свойством его характера, – это самое великодушие, непривычное, неведомое и невероятное в таких обстоятельствах, придавало его врагам смелости.
Это кончилось тем, что к моменту его отъезда в Испанию, когда он хотел взять из государственной казны деньги, необходимые для того, чтобы снарядить поход, трибун Метелл стал этому препятствовать.