ЧАПАЕВ — ЧАПАЕВ
Шрифт:
Петька лежал рядом, на спине, насквозь мокрый, с подвернутой шеей и придавленной телом рукой. Он был без сознания, но Чапаев не торопился приводить его в чувство. Во-первых, у самого сил не было, да и не к спеху вроде. А во-вторых, мокрая и разорванная спереди Петькина гимнастерка наглядно являла командирскому взору девичью грудь. Грудь была не велика, но представляла собой именно то, что рисовалось иногда в Чапаевском воображении, когда он не успевал прогонять эти мысли и менять их на более правильные, о повсеместном продвижении Мировой революции. Это были два симметричных возвышения полукруглой формы, посередине каждого из которых имелась выпуклая розовая точка.
Василий едва удержался, чтоб не дотронуться до одной своим Чапаевским перстом. Вовремя припомненный портрет Маркса, который любил совать ему в глаза Клочков, пришелся как нельзя кстати. Комдив провел рукой дальше и лишь коснулся Петькиной розовой щеки.
— Как я раньше-то не видал? — дивился он на себя, — где, спрашивается, были мои командирские глаза? И комиссар — олух царя небесного, не рассмотрел ничего.
У Петьки затрепетали ресницы, и он приоткрыл глаза.
— Ну шо, жив? — довольно приветливо поинтересовался Чапаев, заметив что лицо товарища оживает, — как звать-то тебя в самом деле? — он оперся на локоть и сощурился в лучах утреннего солнца.
— Матрена я, — буркнула девушка, сообразив, что разоблачена, побыстрее оправляясь, и пытаясь как-то восстановить на груди порванную гимнастерку.
— Не жив, стало быть, но жива, — констатировал Чапаев в сторону реки и надолго задумываясь. Задумался он так крепко, что тотчас опять завалился набок, да и уснул, кажется, мертвецким сном.
Пользуясь этим, Матрена сняла с себя все, выжала и развесила на кустах сушить. Солнце палило все жарче, и вскоре она смогла кое-как починить гимнастерку и, ласкаемая всепроникающим светилом, наконец, одеться.
Чапаев не просыпался до вечера, так что девушка сбегала до ближайшей деревни, стащила там ведро и старый сарафан с огородного пугала. Там же она нарвала огурцов, натаскала репы и моркови. Вернувшись, она разожгла костер и даже сумела наловить под берегом раков. Соорудила она и подобие шалаша из веток, застлав его травой и просохшим своим обмундированием, благо залатанный сарафан пришелся почти впору.
…
Только ночью проснулся Василий. Вода в ведре уже закипела, и девушка приготовила еду. Чапаев еде обрадовался, но не сказал ничего. Наевшись, он поднялся на камень у самой реки и долго всматривался в отдаления, как будто не в силах сообразить что-то важное.
Ночь они провели в шалаше. Чапаев все время лежал на спине и разглядывал сквозь прореху меж ветвей одинокую звезду. Матрена прильнула было к чапаевскому боку, и руку положила командиру на грудь, и даже слегка пошевелила пальцами, хоть и трусила. Но командир оставался неподвижен. Правда, он все же обнял девушку одной левой рукой, позволив ей лежать ухом на своем каменном бицепсе.
Матрена, решив, что вот наступило нежданное счастье, больше ни о чем не думала. Даже актуальный, казалось бы, вопрос о Мировой революции и повсеместной победе пролетариата не пришел ей ни разу на ум. Вспомнился ей только на секундочку дезертир, у которого она выменяла обмундировку, и его фраза: «Хорош, навоевался!».
— Хорош, навоевался! — размышлял про себя Чапаев, — беляков не убывает, кадеты в психическую атаку прут. А ведь пацаны совсем! У каждого ж мамаша, поди, дома ежесекундно обмирает. Как его рубить? Рубить на каждом шагу охота своих. То обворуют кого-нибудь, то изнасилуют. И морды у всех воровские, черные, будто их коптили. Мыться, или портянки хоть постирать, нипочем не заставишь. Винтовки никогда не чищены ни у кого, и добиться не возможно. Так и воюют, пока в руках не разорвет. Про китайцев и говорить не охота. Комиссар им Маркса сует, про Интернационал напевает, а они самогон, пока до аэроплана несут, весь выпьют. Воюют вроде неплохо, но что у них на уме, и какая нелегкая принесла их в наши края — нипочем не узнать, сколько ни всматривайся в узкие их зенки. Комиссар сказывал: «интернационал», но что это? И мне желтеть не охота, и китайцу — чернеть. А негру, наоборот, предложи побелеть, так он и не прочь, поди. И столько еще народу за белых стоит? Тьма тьмущая! Получается, всех порубать надо. А к добру ли? Со всех сторон прет различная голь толпами воевать, а больше — подъедаться у общего котла. Дезертиры кругом. Но кончится Мировая революция, никто ведь из них работать не пойдет — со скуки подохнут. Так и будут резать всех налево и направо, да еще баб и девок им подавай на блюде. А взять белых, тоже ведь озверевшие со своей солдатней, сами нипочем не угомонятся. Или, к примеру, завоюем мы предположительно светлое будущее, и потомки заживут сытно и тепло, все поголовно, буржуйской сладкой жизнью. Будут переваливаться с боку на бок в мягких постелях и дрыхнуть до полудня. После объедаться пирогами, слушать граммофоны… Но они ж ничем не заслужили! И спасиба не скажут. А те, кто отважно лил кровь и страдал от ранений, не доживут до такого и благодарности не услышат. А которые доживут, тех скорей всего засунут молодые куда-нибудь за печку, чтоб не мешались и воспоминаний их с заслугами не захотят знать. Отсюда вывод просится, что, стало быть, всякая, даже Мировая революция, вплоть до полной победы, обязана уместиться в размер жизни одного поколения. Но ведь это никак не возможно, даже если все одновременно ее захотят, и не явится никакой контрреволюции. Жаль нет комиссара, я б ему счас прописал ижицу! Нет, точно, хорош! — воскликнул он мысленно и почти вслух, — я свою лепту в борьбу вложил, поболе всякого. — Главное, душегубство, само теперь набрало такой разгон и напор, что переть будет долго и опосля победы. Народ на всем свете вошел во вкус этого и даже сладость распробовал, а работать, как позабыл, и совсем отвык. Так и будут сами себя душить до старости и детей тому же учить станут, пока внуки не опомнятся. Вовек не отмолить грехов. Теперь пусть кто хочет голову сует, а я займусь… хоть бы вот по обувной части, — бормотал он, обращаясь к звезде и не замечая притихшей у него подмышкой Матрены, — может, починкой сапогов, я больше народу настоящему, трудовому угожу! Народ-то у нас босой, разут сделался весь за две войны. А то выходит, что я никакой не трудящийся человек отнюдь, а народный атаман вроде разбойника. Ем готовое, мозолей уже совсем не осталось, от шашки разве.
— Все, Васечка, хватит нам с тобой воевать! — горячо прошептала девушка, будто прочитав его мысли или подытожив их.
53
Даже самое лучезарное будущее, о котором мечтают предки, если заглянуть, непременно окажется наполнено огорчительными событиями или как минимум тем, что называется «прозой жизни». Поэтому назад оглядываться приятнее, особенно если считать себя более развитым и умным современным человеком. Интересоваться же будущим приходится с некоторой опаской, потомки ведь и высмеять могут всю современную премудрость, с позиции своих обновленных технических знаний.
В этом всегда уверены подростки и ведут себя поэтому, как поросята, никогда не хотят старших уважать, не смотря на их заслуги и достижения. Отсюда же следует, что никакого нет смысла заботиться о будущих поколениях, и тем более глупо, хлопотать о решении молодежных проблем. Каждый совсем непрочь поменяться с молодым и обрести эти проблемы вместе с молодостью, да кто ж ему даст? Подростки ведь, когда вырастут и оперятся, совершенно не поставят отцам в заслугу эти заботы, и если тем вздумается потребовать благодарности, то резонно возразят: «А мы вас не просили. Самим захотелось хлопотать.» И отойдет в сторону пожилой отец, обиженный и оскорбленный. Поэтому заботиться нужно, если уж приспичило, только о более старших, а следующие поколения и сами справятся. Наоборот, полезнее держать их за горло видами на наследство и мудрым составлением завещаний.
Так примерно рассуждал капитан Корытин про себя, дожидаясь, когда закончится речь вышестоящего, лощеного товарища из органов, явно принадлежащего к отряду «молодых, но ранних».
— Народ, можно подумать, сам знает кого ему любить?! — воскликнул несколько театрально этот малоприятный субъект, сидя за своим столом перед стоящим на ковровой дорожке капитаном, начальником Паши Перца. — Народу надо постоянно и неустанно указывать правильное направление! — махнул он рукой в сторону группового снимка членов Политбюро ЦК КПСС. — И, заметьте, жулье это в обязательном порядке учитывает в своих махинациях, и доказательств им не требуется! Менделеева полюбили за таблицу его, за водку сорока градусов крепости… Не больше и не меньше, а именно сорока! — поднял он палец выше глаз капитана, так что тот скосил их, следом, наверх, — И вот, жулики эти градусы тотчас взяли на заметку и, пожалуйста — отчеканили ученого на деньгах, — штатский вынул из ящика и положил на сукно монету. — Чапаева, я не удивлюсь, если тоже отчеканят за кинофильм, как народного заступника, а тот и на лошади-то не сидел из-за ранения особого, — хохотнул говоривший, — и командовал — так себе. Там еще время пройдет, какого-нибудь Муслима Магомаева изобразить могут на фальшивых облигациях, за то, что его все советские бабы обожают. Это вам… не мы с вами! — закончил он и выжидающе смолк.
— А кого любить-то надо? — попытался уточнить Корытин.
— Вы притворяетесь наивняком или как? — поспешно среагировал собеседник.
— Не, рассчитано точно, без промашки, шоб охотней брали, — снял свой вопрос капитан, глянув на монету, но охотней рассматривая шикарный, заграничного пошива, костюм начальника и отмечая самый краешек костяной расчесочки, торчащий из нагрудного кармашка.
— Отчет готов у вас? — переменил тон штатский.
— А як же? Готов, так точно, товарищ полковник, — доложил капитан и, шагнув к столу обрушил из портфеля на зеленое сукно толстенную папку с надписью: «Дело № 306».