Чарли Чаплин
Шрифт:
Когда крики утихли, Чаплин прибавил: «Именно так я и хотел сказать – товарищи! Надеюсь, что сегодня в этом зале много русских, и, зная, как сражаются и умирают в эту минуту ваши соотечественники, я считаю за высокую честь для себя назвать вас товарищами». Он не остановился перед критикой соотечественников, заявив: «Мне говорили, что у союзников на севере Ирландии томятся без дела два миллиона солдат, в то время как русские одни противостоят двумстам дивизиям нацистов». Закончил свою речь Чаплин призывом отправить президенту Рузвельту 10 тысяч телеграмм с требованием открыть в Европе, в западной части континента, второй фронт против немцев, чтобы ослабить давление Гитлера на Советский Союз.
После другой речи на эту же тему, произнесенной в Лос-Андже-лесе, аудитория запела, прославляя победы Красной армии. Чаплину начинала нравиться роль публичного оратора – она тешила его самолюбие и позволяла проявлять актерские способности.
Два месяца спустя ему предложили обратиться по радио к профсоюзному митингу на Мэдисон-сквер-гарден в Нью-Йорке. Рассказывали, что огромная толпа, которую заранее предупредили, чтобы не прерывала оратора аплодисментами, затихла и вслушивалась в каждое его слово. Чаплин снова призвал открыть второй фронт и заявил, что союзники должны стремиться к победе весной 1943 года. «Рабочие на заводах, фермеры на полях, граждане мира, давайте работать и сражаться ради этой цели!» – призвал он.
По сути, Чаплин еще раз пересказал суть своей финальной речи в «Великом диктаторе». Возможно, публичные выступления стали для него продолжением роли, сыгранной в фильме. Другими словами, он по-прежнему лицедействовал. Дуглас Фэрбенкс-младший считал, что та речь на Мэдисон-сквер-гарден была трагедией Чаплина и его жутким позором.
Осенью того же года Чарли принял предложение выступить на собрании «Артисты за победу в войне» в Carnegie Hall в Нью-Йорке, в котором участвовали такие знаменитости, как Орсон Уэллс и Перл Бак. В своей речи Чаплин отверг опасения, что после войны коммунистическая система распространится на весь мир, и заявил о собственной непритязательности. «Я могу, – сказал он, – жить на двадцать пять тысяч долларов в год». В это верилось с трудом.
Чаплин написал приветствие митингу «Да здравствует наш советский союзник», который проводился в Чикаго, а затем выступил в Нью-Йорке на благотворительном ужине «Искусство для России», где в своей речи объявил гостям, что «русские чистки» были замечательной вещью, и прибавил: «…этими чистками коммунисты избавились от своих квислингов и лавалей… единственные люди, которые выступают против коммунизма и которые используют его в качестве пугала, – это нацистские агенты в этой стране». Старший сын Чаплина вспоминал, что в тот период в некоторых кругах отца принимали уже не так радушно, как раньше. Его больше не приглашали на уик-энд в загородные дома богатых и знаменитых американцев.
Чаплин произнес речь, которую должны были передать по радио в СССР, и записал другую – для английской аудитории, в которой сказал: «Я помню улицы Ламбета, Нью-Кат и Ламбет-уок, Воксхолл-роуд. Это были жестокие улицы, и никто не может сказать, что они вымощены золотом. Но люди, которые там жили, были сделаны из благородного металла».
В конце 1942 года журналист Вествуд Пеглер заметил: «Недавно Чаплин сказал, что он настроен прокоммунистически, а это значит, что антиамерикански». Пеглер обвинил Чаплина в том, что тот скрывал свои политические взгляды, пока не заработал достаточно денег, чтобы защитить собственные коммерческие интересы. Журналист задал вопрос, на который через несколько лет Чаплину все-таки пришлось ответить, причем не частному лицу, а более чем серьезной структуре: «Как и многие американцы, я хотел бы знать, почему Чарли Чаплину позволили больше сорока лет жить в Америке, не принимая гражданства?»
Чаплин всегда утверждал, что он не коммунист, хотя и выражал восхищение советским режимом. В 1943 году он еще раз бурно аплодировал СССР как смелому новому миру, который дает надежду и который манит простого человека. В этом мире, говорил Чарли, стремление к справедливости и свободе все больше расцветает с каждым годом. «Теперь, когда родовые муки подошли к концу, эта красота сохранится навек».
В начале XXI века сказанные им слова могут показаться фальшивыми, но тогда подобные чувства разделяли многие. Среди друзей и знакомых Чаплина в Голливуде были несгибаемые левые радикалы, например писатели Дональд Стюарт и Клиффорд Одетс. Он также подружился с бежавшими из Европы Бертольтом Брехтом и Фрицем Лангом, образовавшими эмигрантскую общину, атмосфера в которой была пропитана гневом и горечью. Голливуд стал убежищем для многих еврейских артистов и писателей, спасшихся от нацистов. Особенно сблизился Чарли с композитором Гансом Эйслером, хотя того и подозревали в шпионаже на СССР. Дружбу с Эйслером впоследствии Чаплину поставят в вину.
Поверить в то, что Чарли действительно был предан идее коммунизма, трудно. Он зарабатывал и продолжал зарабатывать большие деньги на фондовой бирже, и его с полным основанием можно было назвать олицетворением человека, который всего добился собственным трудом. Друзья считали его, как выражались в те времена, салонным социалистом или либералом в лимузине, готовым принять социалистические убеждения без какой-либо попытки воплотить их в жизнь.
В то же время Чаплин искренне ненавидел несправедливость и угнетение. Всю свою жизнь он боролся против авторитарного контроля и власти. Однажды Чарли признался: «Я знаю, что такое унижение, а унижение – такая штука, которую не забудешь никогда». Этот урок он усвоил в детстве. Правильнее было бы сказать, что Чаплин был приверженцем свободы со склонностью к анархизму. Но свободы он требовал для себя и добился ее сам. Он не желал знать, к примеру, какой сегодня день недели, и никогда не носил часов. Этот неистовый индивидуализм и стал основой его политических взглядов.
Возможно и более простое объяснение, поскольку, как сказал Тим Дюран, в глубине души Чарли тщеславный человек, и он это признает. Ему нужно удивить людей, вызвать к себе интерес.
В конце 1942 года в жизнь Чаплина снова вошла Джоан Берри, хотя, если быть точными, она из нее никуда и не уходила. Об их непростых отношениях рассказывают разное. Берри была в Нью-Йорке, когда Чарли выступал на собрании в Carnegie Hall, и скорее всего билет на поезд из Калифорнии ей оплатил именно он. Впоследствии Джоан утверждала, что у них были интимные отношения и в то время. Возможно, она сделала еще один аборт. Возможно, снова были пьяные сцены в доме на Саммит-драйв и рядом с ним. В любом случае эта непростая и в каком-то смысле загадочная история лишь подчеркивает, каким непредсказуемым и деспотичным был Чаплин в личной жизни.
Вечером 23 декабря 1942 года Берри неожиданно явилась на Саммит-драйв. Чаплин то ли отказался открыть ей дверь, то ли предложил подождать. Джоан вскарабкалась по садовой лестнице на второй этаж и все-таки проникла в дом. В руках у нее был пистолет. Берри направила его на Чаплина, но угрожала покончить с собой. В это время, в половине третьего ночи, к дому подъехали сыновья Чарли. Они увидели лестницу, приставленную к окну отцовской спальни. На траве лежали пара женских туфель, шелковые чулки и сумочка. Парни поняли: что-то случилось.
Они бросились в комнату. Чарли жестом остановил сыновей и спросил, что они тут делают. Похоже, Чаплин забыл, что Чарльз и Сидни здесь живут… Потом сказал, чтобы они шли к себе, и опять обратил свой взор к Берри, которая не выпускала из рук пистолет. Они проговорили около полутора часов, после чего решили, что пора спать. Джоан положила оружие на ночной столик. Потом Чаплин шутил, что никогда раньше не занимался любовью с заряженным пистолетом у головы. «Он сказал, – утверждала Берри, – что это нечто новенькое».