Час, когда придет Зуев
Шрифт:
— Да, мой генерал! — гаркнул Лобанов и повернулся кругом через правое плечо…
Около месяца Сергея преследовало странное чувство, будто он ввязался в какую-то игру, и теперь трудно разобрать, забавная она или не очень. Но позабавиться ему не довелось. Работа в уголовном розыске оказалась тяжелой, нервной, выматывающей и грязной, но, как ни странно, она понравилась Сергею. Кажется, он наконец обрел «мужскую» профессию.
Здесь же, в ГОВД, он встретил милую инспекторшу по делам несовершеннолетних, удивительно непохожую на разбитных милицейских бабенок, но чем-то неуловимо напоминающую старшую пионервожатую из далекой сельской школы. Из-за этого сходства он,
Служба у Лобанова ладилась. Не имея никакого специального образования, но отдавшись новому занятию всей душой, он быстро постиг сыскные премудрости.
Пригодились и жизненный опыт, который успел приобрести Лобанов за время скитаний по свету, и давний, со студенческих времен, интерес к психологии. Новый опер почти никогда не орал на свою «клиентуру», не рукоприкладствовал и насмехался над сотрудниками, руководствовавшимися методом известного анекдота: рельсу брали?.. ах, не брали… давайте посмотрим. Зато он порой надолго запирался в кабинете один на один со свидетелем или подозреваемым, вел какие-то свои, негромкие разговоры и вдруг выдавал результат, на который могли уйти недели суматошной беготни.
Но со временем Сергеев энтузиазм несколько поостыл, все чаще сменяясь досадой и недоумением. Лобанов готов был мириться с бессмысленной на его взгляд и бессовестной по сути погоней за «процентом» раскрываемости преступлений; ворчать, но терпеть иных нерадивых и бездушных коллег; продираться сквозь удручающую канцелярско-бюрократическую рутину. Но столкнувшись с тем, что перед законом «все равны, но некоторые равнее», а для иных он вообще не писан, Лобанов несколько раз дерзко и не без вредных последствий для себя повздорил с начальством.
А потом дела и вовсе пошли наперекосяк.
Во время кетовой путины мужское население города почти в полном составе пропадало на тонях. Никаких лицензий в то время еще не продавали, но рыбачили все. При скудном продовольственном снабжении «глубинки», где даже зеленоватая вареная колбаса давно перевелась в пустых магазинах, запальчивая формула «у реки, да без рыбы?!» стала законом.
Река день и ночь ревела лодочными моторами, производство шло вполсилы, а по опустевшему городу в одиночку и группами брели и ехали в автомобилях небритые мужики в штормовках, энцефалитках, ватниках и болотных сапогах, пьяноватые, охрипшие, измученные ночными заплывами и тасканием тяжелых, мокрых мешков с добычей. Очумелая от круглосуточных вахт и спирта рыбинспекция бороздила воды, ловя и распугивая обнаглевших браконьеров, отбирала сети и улов, строчила протоколы, грозилась, орала простуженным матом, пускала ракеты, а порой и отстреливалась. Милиция вылавливала по берегам и дорогам груженные под завязку машины и «сухопутных рыбаков», выменивавших рыбу на водку у настоящих, водоплавающих.
Ни соли, ни спиртного было не достать, народ по ночам не спал, потроша и засаливая красную рыбу и икру, в вытрезвитель никого не клали, потому что, во-первых, было не до того, а во-вторых, неизвестно с кого следовало начинать: две трети городского населения непрерывно пребывали в средней степени опьянения.
Зато грабежи и кражи прекращались напрочь. Ворье частью тоже рыбачило, а частью заготавливало коноплю, которая поспевала как раз в это же время.
Упомянутая вакханалия именовалась в народе веселым словом «фестиваль» и продолжалась весь сентябрь, а ее последствия расхлебывались до самой следующей путины.
Не обходилось и без жертв. Кто-то тонул во время шторма или по причине ночного столкновения лодок на полном ходу, кто-то спьяну сам вываливался
Однако среди всеобщего бедлама встречались неприкосновенные островки стабильности, «блатные» тони и табора, где промышляли друзья и родственники рыбнадзора, всякий мелкий чиновный люд, имеющий хоть какое-то отношение к власти, и рыбаки, «пашущие» на городских «шишек». Сами «шишки» в воде не полоскались, а заседали в белом трехэтажном доме, стоящем среди густой зелени и помахивающем с крыши трехцветным полотнищем, словно кисточкой тюбетейки…
В тот год пропал без вести офицер милиции, прикрепленный к рыбнадзоровскому экипажу. Сергей, участвовавший в расследовании, получил вскоре сообщение от своего агента, отиравшегося среди рыбинспекторской братии. Стукачок утверждал, что «мента замочили сами эти шакалы». Колесо завертелось. Вскоре были арестованы двое инспекторов и моторист катера, после чего следственно-оперативная группа без особого труда «размотала» преступление.
Но далее дело приняло удивительный оборот. Сюрпризы начались с выяснения мотивов убийства. «Расколовшиеся» охранники рыбных богатств то ли с дурного перепугу, то ли желая прикрыться от корячившихся сроков громкими именами, полили как из ведра: кто, сколько и для кого ловил; куда завозил; сколько «левых» бочек икры ушло в краевой центр, а сколько и выше; как и где «реализовывали излишки» и кому какие барыши потом перепадали. Замелькали фамилии, при звуке которых следователю прокуратуры хотелось встать навытяжку. Он, бедняга, не знал, как остановить пошедшую вразнос машину разоблачений, не затыкать же рот обвиняемым. Долг обязывал его допрашивать все новых всплывающих в деле свидетелей, работников рыбоохраны, а те, зная, что мокрушники «поплыли», тоже не собирались корчить из себя партизан. Всеми двигала тайная надежда, что на главных зачинщиков «промысла», на БОЛЬШИХ людей, следствие не замахнется.
По городу поползли гнусные слухи. В прокуратуре и отделе милиции распространились суета и нервозность, а в трехэтажном здании под триколором воцарилась угрюмая предгрозовая тишина.
Сергей крутился на работе с утра до вечера, забегал домой перекусить и снова исчезал, порой до рассвета. Галка, его жена, сталкиваясь с супругом, пробегающим по коридорам горотдела, ловила благоверного за рукав и пыталась посвятить в какие-то семейные проблемы, но Сергей вырывался, отмахивался и уносился прочь.
«Рыбное» дело пухло не по дням, а по часам. Следователь, хватаясь за голову, едва успевал подшивать в очередной том все новые, ужасные в своей разоблачительности бумаги, а веселые, злые опера раскручивали и раскручивали «чертово колесо».
— Не вам потом за все отвечать, а мне! — дергал себя за галстук следователь, когда группа вечером собиралась на планерку.
Но опера уже вошли в азарт и их было не остановить, тем более, что на этот раз, кажется, выпала долгожданная возможность «сморщить эту зажравшуюся сволочь».
— Не ссы, Степаныч, мы с тобой, — успокаивали они следователя. — Тут мы еще одного свидетеля надыбали. За дверью дожидается. Чего говори-ит!..
Извержение городской клоаки прекратилось так же внезапно, как и началось. Группу расформировали, а дело передали в прокуратуру соседнего района, «в целях обеспечения объективности расследования».
— Что, Степаныч, абзац? — спросил Лобанов у повеселевшего следователя.
— Он самый, — сообщил Степаныч, откинувшись на спинку кресла и смачно прихлебывая чай с лимоном.