Час нетопыря
Шрифт:
— Пока я согласен со всем, что вы сказали, — замечает Фёдлер. — Продолжайте.
— И я, и мои друзья, — продолжает Шляфлер, чувствуя в Фёдлере партнера, — считаем, что мир идет к резкой конфронтации и вскоре отвергнет весь этот противонравственный хаос, который внесли в нашу жизнь последние десятилетия. Чем быстрее скомпрометируют себя левые лозунги, тем лучше. Поэтому террористов следует истреблять, когда они слишком докучают, но надо их и… Ну, опекать — это, пожалуй, слишком, скорее, негласно поддерживать, чтобы они не исчезли со сцены. Единственная трудность в том, что с ними не о чем разговаривать, по крайней мере здесь у нас. Вбили в голову какие-то идиотские фразы и сами не знают, чего хотят. Поэтому невозможна, так сказать, координация действий.
— Значит, существует какой-то международный центр, который всем этим заправляет?
— Конечно. Я думал, что вы, господин канцлер, об этом знаете.
— Нет. Об этом как раз не знаю. Я буду весьма признателен, если вы мне дадите соответствующую информацию. Кто руководит центром?
— Некто Халед. Фигура довольно таинственная, но не настолько, чтобы о нем ничего не было известно. Живет обычно в Касабланке.
— Он связан с мафией?
— Разумеется. Речь идет о слишком крупных суммах и о слишком большом количестве оружия, чтобы мафия смотрела на это сквозь пальцы. Но мафия — не единственный его хозяин и источник средств. О других мне трудно сейчас что-либо сказать.
— Каковы взгляды Халеда? Если вы вели с ним переговоры, то, верно, сориентировались, к чему он стремится.
— Я не думаю, господин канцлер, что у этого человека есть какие бы то ни было взгляды. Вам, наверное, попадалось много подобных людей, а они друг от друга ничем не отличаются. Низкого роста, толстый, с бриллиантовым перстнем на пальце, с кричащим галстуком и в скрипучих ботинках. Хитер. Разговаривать с ним можно только, так сказать, о технических вопросах.
— При случае вы мне о нем расскажете поподробнее. Сейчас пора заканчивать. Свои предложения изложу, с вашего позволения, в трех главных пунктах. Во-первых: я не разделяю целей вашей организации, не намерен в нее войти и не думаю, чтобы вам удалось выиграть. Но это ни в чем не меняет того факта, что значительную часть пути мы можем пройти вместе, потому что мы оба считаем, что система, которую представляет Дагоберт Лютнер, не служит германским интересам. Поэтому вы и ваши коллеги можете рассчитывать на мое молчание. Во-вторых: вскоре сюда вернется из Пекина посол Родерих-Тёч, человек, который будет говорить от моего имени и действовать по моему поручению. Прошу вас сотрудничать с ним в той степени, в какой вы оба сочтете целесообразным. В-третьих: теперь мы оба будем настаивать на том, что кража боеголовок совершена агентами восточной зоны или самими русскими. Но пусть ваши люди не делают стольких ошибок. Лютнер направил с инспекцией своего военного адъютанта для проверки безопасности на всех базах, а он парень очень упрямый.
— Это как раз нетрудно уладить. Фон Ризенталь ничего не увидит и никуда не попадет.
— Это уже слишком. Должен же он выполнить свою миссию. Иначе у Лютнера возникнут подозрения. Ему он поверит. А кстати, где находятся боеголовки?
— Скоро будут в надежном месте.
— Стерегите получше, чтоб их не украли. Вы знаете, это опасные игрушки. Не мне вас учить, насколько они опасны с военной точки зрения, но политическая опасность куда сильнее номинальной мощности этих бесхозных боеголовок. Теперь, Шляфлер, я должен с вами попрощаться. Надеюсь, мы поняли друг друга. Если возникнут непредвиденные трудности, звоните мне. Надеюсь, что с этим глупым мальчишкой, министром Ламхубером, вы справитесь своими средствами.
При упоминании о министре внутренних дел Дитрихе Ламхубере полковник Шляфлер презрительно улыбается. Это действительно не препятствие.
Шляфлер встает, подает руку вице-канцлеру, но, не доходя до двери, возвращается и спрашивает:
— Господин канцлер, еще один вопрос, в сущности личного характера. Как вы узнали о моей встрече с Вибольдом? Я полагал, что принял абсолютно все меры предосторожности…
— И вы думаете, что я об этом расскажу?
— Не сам ли Вибольд…
— Полковник, вы задаете слишком много вопросов. А на это косо смотрят в вашей организации. Прощайте.
— Я спрашиваю, так как намерен наказать Вибольда. Если вы не отрицаете…
— Не вмешиваюсь в ваши дела. Прощайте, полковник. Меня ждут дела.
Вице-канцлер Фёдлер подкатывается на своих коротеньких ножках к столу, закуривает четвертую за день сигару (врач разрешил только две, но в такой необычный день запретом можно пренебречь), распускает шнурки на ботинках, расстегивает жилет и наскоро перечисляет в уме свои неотложные задачи.
Первая на очереди — пресса. Фёдлер всей душой презирает журналистов, но он достаточно опытный политик, чтобы знать: конфликт с прессой никогда пользы не приносит, даже если на руках у тебя все козыри. Вице-канцлер сочинил для собственного употребления одно забавное правило, которое называет про себя «доктриной Фёдлера»: атакуй их, пока они сами тебя не атакуют. Практически это гораздо чаще означает привлечение на свою сторону, нежели запугивание. Журналистов вопреки видимости очень редко можно купить за деньги, зато их всегда можно купить любезностью, лестью, а особенно приобщением к подлинным или мнимым секретам власти. Если они чувствуют, что в них нуждаются и им доверяют, то за это готовы написать все на свете. И если пишут по убеждению, трудно переоценить ту пользу, которую они приносят как инструменты воздействия на общественное мнение. Их можно и заставить писать, это нетрудно. Но результаты рано или поздно окажутся плачевными.
Больше всего подошел бы, конечно, Уго Фельзенштейн, звезда первой величины. Но он (впрочем, это взаимно) терпеть не может Фёдлера после истории с Арнимом Паушке. Он упрям, непредсказуем и слишком чванится своим талантом, в котором, надо признать, сомневаться не приходится. Редко бывает, чтобы милость божья была так щедра к одному человеку, как в случае с Фельзенштейном. Такое перо появляется один раз в поколение, и Фёдлер немного сожалеет, что упустил подходящий момент, чтобы привлечь Фельзенштейна на свою сторону. Шеф радиотелекомпании ARD Клямрот вечно торчит под дверью кабинета у Лютнера, и пользы от него не будет. Кругленький Брумштейн, владелец и главный редактор крупнейшего еженедельника «Рюкшпигель», — это, в сущности, мелкий лавочник, который печется о величине тиража и не пойдет с Фёдлером ни на какие переговоры, боясь чрезмерно разволновать своих читателей.
Фёдлер припоминает, что уже несколько дней встречи с ним ждут двое иностранных журналистов. Первый из них — корреспондент французской газеты «Глоб», но вице-канцлер не думает, что французская пресса самая подходящая для изложения его взглядов. Зато второй — какой-то поляк или венгр, представляющий, как он утверждает, большую некоммунистическую газету. Чью? Католиков, либералов, ремесленников? Ладно, все равно.
Фёдлер дает распоряжение пригласить этого поляка или венгра и послать за ним машину. Не очень-то ясно, как там, на востоке, обстоят дела в прессе. Но для того, что он хочет высказать, это будет весьма подходящий медиум.
Этот корреспондент из Восточной Европы крайне антипатичен. В такое раннее время дня он уже изрядно подвыпил. Начинает распространяться о жестокостях коммунизма, очень скверно отзывается о русских, уверяет, что восхищен Федеративной Республикой, что-то взахлеб лопочет о христианской цивилизации.
Фёдлер холодно смотрит на него и не произносит ни слова.
Человечек удваивает красноречие, расписывает обиды, которые он претерпел от красных, уверяет, что Восточная Европа никогда не примирится с российским ярмом.
Фёдлер встает из-за стола и открывает дверь.
— Я с сочувствием выслушал ваш рассказ, — говорит он. — Но у меня сложилось впечатление, что я это когда-то слышал. Если вам нужна какая-либо помощь, обратитесь к моему секретарю, вторая комната справа. Я лично занимаюсь политикой. До свидания.
Итак, дела с прессой придется покамест отложить. Нехорошо, что у Фёдлера нет в этот драматический момент ни одного надежного человека из этого круга. Ничего не поделаешь. Надо что-то придумать.