Час новолуния
Шрифт:
Городской мир имел исконное представление о том, в чём государева правда и воля состоит и в чём эта правда состоять не может. Эта вера в непогрешимость государевой правды не позволяла миру отступить, не мог мир позволить кому бы то ни было, включая и сыщиков, толковать государеву волю по своему произволу. Потому-то и были представители круга с самого начала тверды и с самого начала не могли с сыщиками договориться даже о том, где, как и когда объявить государево слово. Сыщики ещё царской грамоты не достали, а уже пошёл жестокий раздор. Стольник Антон Грязной стоял на том, чтобы государеву грамоту читать в старом приказе воеводам князю Василию и Константину Бунакову.
В ответ на это Фёдор Пущин весьма основательно указывал, что, государю служа и государевой опалы опасаясь, Константин Бунаков не смеет укрыть от народа государеву правду, поэтому грамоту нужно прочесть прилюдно, всему миру. И по той же самой причине нет никакой возможности поставить рядом с верными государевыми слугами обличённого всем миром государева изменника князя Василия. Да и того нельзя, чтобы без особого указа открыть старый, грабленый князем Василием приказ, тот приказ, где князь Василий со своими советниками, с Лукой и с Петром с товарищами, замышляли воровство и измену, как бы им для своей бездельной корысти государеву украиную вотчину запустошить.
Препирательства начались от ворот, и так, препираясь, продвигались по запруженным улицам. Мирские пытались завернуть ко двору Прохора Нечая, а сыщики не давались. Силой ломать сыщиков мирские не отважились, с большим шумом и невежеством вывалили все на соборную площадь. Сыщики и мирские, со всех сторон стиснутые, стали, на конях они были далеко видны, и далеко разносился крик.
Доставшие перед въездом в город из сундуков выходные платья, всц сразу: бархат, шелка, сукна, золото, серебро, жемчуг, в нескольких одетых один на другой и расстёгнутых для того нарядах: зипун, кафтан, охабень и шуба, в вышитых жемчугом и золотом шапках, сыщики сверкали и ярились, как отсвет того сияния, которое исходило из сердца страны, где восседал, окружённый сонмом бояр, помазанник божий великий государь царь. Грузный, дородный Антон Грязной гляделся бы в бане толстым мужиком с простонародной широкой ряшкой, по-хозяйски отмеченной увесистым божьим плевком — рассевшейся под собственной тяжестью нашлёпкой носа. Но этот распаренный мужик с жидкими сивыми волосами, которые он расчётливо расчёсывал на стороны, этот мужик, покрытый броней жемчуга, увешанный рядами пуговиц, отороченный соболями, увенчанный сканной запоной, которая возвышалась над верхом лазоревой шапки, как узорчатое перо жар-птицы, — этот разбухший драгоценными покровами мужик вовсе не смотрелся ряженной куклой. Проступало в нём величие и стать идола. Товарищ его Увар Хилков, парившийся точно так же под пудами сукон, бархата и шелков, золота и жемчуга, хранил в своём надменном длинном лице, где выделялись выпуклые, затянутые веками, как у птицы, глаза, то же значительное, высокомерное выражение, в котором сказывалось презрение к бунтующему мужичью и сознание важности вручённых ему полномочий.
Окружённый толпой, стольник Антон Грязной раздражительно дёргал поводья, лошадь его, теряясь от противоречивых понуканий, выгибала шею, скалилась и прядала; рассевшийся блистательным снопом стольник пошатывался вместе с лошадью, как одно целое, и кричал:
— В московское разорение, как засели Московское государство литовские люди и поляки, а государя в ту пору на государстве не было, своевольничали и воровали ваша братия — казаки! А как бог очистил Московское государство и учинился царём и великим князем Михаил Фёдорович всея Русии самодержец, те казацкие воровские обычаи оставлены навсегда! И за ваше воровство на пять вёрст от города виселицам стоять! Висеть бунтовщикам через четыре шага на пятый, а иному на колу сидеть, а иным вящим ворам висеть на железном крюку!
Грязной поднялся в стременах и взметнул над собой плеть — сумел он перекричать наконец всех, натужный вопль разнёсся над площадью и замер, запутавшись, в отдалённых закоулках. Тишина осенила многоцветье праздничных шапок, что заполонили окрестности, сколько видел глаз.
Замедленно, словно опасаясь нарушить молчание площади, Грязной опустился в седло. И так же значительно, медленно, не выпуская плеть, провёл тылом кулака по губам и отёр на бровях пот.
Нечего было ему добавить, а и того, что сказано, — с лишком.
Белый жеребец под ним в свисающем чепраке равнодушно помахивал хвостом.
Сгустившееся до немоты молчание площади, казалось, некому было нарушить.
Но раздался голос. Не раньше и не позже, чем площадь шевельнулась под гнетом тягостной немоты. Без крика человек говорил, а слышали далеко:
— Волен в том бог и великий государь. А всех государь казнить не велит. Только князю Василию нас не ведать. Этому не бывать.
Прохор Нечай сказал. И нечего было к тому добавить.
Установилось молчаливо-враждебное равновесие. Князя Василия пропустили на площадь, он стал рядом с Антоном Грязным и Уваром Хилковым, однако же окружали сыщиков и воевод две тысячи народу. На двор к Прохору Нечаю сыщики и ногой ступить отказались, но и старый приказ до оглашения грамоты им не открыли. Стольник Антон Грязной объявил государеву волю с лестницы приказной избы.
От великого государя царя и великого князя Михаила Фёдоровича всея Русии государевым воеводам стольнику князю Василию Осиповичу Щербатому и Константину Ильичу Бунакову писано было такое слово: князя Василия и Константина Бунакова государь с воеводства смещал и призывал обоих к Москве; по всем обвинениям, которые содержались в городских челобитных против князя Василия, наряжено следствие; для чего разных чинов люди, представители челобитчиков и свидетели, должны быть доставлены к Москве; по всем обвинениям, которые воевода князь Василий предъявил Константину Бунакову, Ивану Патрикееву и всяких чинов воровским заводчикам, наряжено следствие, обвиняемые и свидетели должны быть доставлены к Москве; изветчиков в государевом слове и деле Дмитрия Подреза-Плещеева и Афоньку Мухосрана допросить на месте, а потом, заковав, везти к Москве и беречь накрепко, чтобы в дороге и со станов изветчики не ушли и дурна какого над собой не сделали; будет Дмитрий и Афонька на кого с пытки укажут, и тех, заковав же, везти к Москве; Луку Дырина, Петра Кашинцева, Степана Карамзина, Прокопия Шафрана и всех их товарищей, которых Константин Бунаков самовольством своим засадил в тюрьму, немедленно освободить; до прибытия в Ряжеск вновь назначенных воевод князю Василию и Константину Бунакову досиживать в приказной избе и городом ведать совместно в мире и согласии, а по прибытии новых воевод с ними во всех делах расписаться, передать городовые и острожные ключи, город сдать и немедленно отбыть к Москве для следствия; всем обитателям Ряжеска и уезда: служилым людям, жилецким и оброчным людям, пашенным крестьянам, распри забыть и жить в любительном согласии между собой.
Искусное многослойное решение, которое привёз с собой стольник Антон Грязной, представлялось ему убедительным во всех своих частных определениях и исчерпывающим по охвату имеющих быть и возможных в будущем затруднений. И было это слово настолько милостивым, насколько вообще допускали обстоятельства. Мудрое слово это удовлетворяло Грязного лично, как человека, непосредственно причастного к хлопотливому делу умиротворения: очерчивая границы государевых помыслов, оно оставляло сыщикам довольно простору, чтобы, сообразуясь с помыслами, применяться к обстоятельствам, проявлять жёсткость или уступчивость, когда явится в том нужда. Не вхожий на верх, к боярам, Грязной имел лишь весьма касательное, отдалённое отношение к выработке статей государева указа, но это не мешало ему испытывать нечто вроде сословной гордости за властное, в меру недосказанное, себе на уме, и в меру открытое, прямолинейное слово, исходившее от царя и бояр. Может статься, не отдавая себе в том отчёта, Антон Грязной любил это взвешенное государственное волеизлияние.
И конечно же, стольник Антон Грязной не мог любить людей, которые, выслушивая государево слово, шумели.
А шум происходил оттого, что не было слышно. Те, кто толкались в задних рядах, переспрашивали, на них в ответ шикали, назойливое жужжание не смолкало, рой голосов заводился то в одном, то в другом конце площади. Грязной оглашал пространную грамоту долго и поневоле терял взятый спервоначалу высоко тон, сбивался на гугнивое однообразное чтение, временами его переставали понимать и ближние, кому вроде бы и не надо было напрягать слух. Грязному кричали, переспрашивая, и он вынужден был повторять сказанное, отчего шум не уменьшался, а возрастал. Всеобщее непочтительное гудение открывало рот и самым терпеливым. Не дослушав, они начинали уже и толковать, вкривь и вкось разбирая государеву волю. А едва Грязной кончил, сдержанный всё же до того ропот прорвался — заговорили в полный голос, кто что хотел, то и кричал. И пока Грязной, ни единого человека не различая, сматывал, не глядя и на руки, грамоту, сворачивал её сверху и до вислой, на шнурах большой печати чёрного воска, — пока были заняты руки и ум высокомерно парил, в толпе прокатилось, добежав к подножию сыщиков, хлёсткое «ложь!».
Грязной стиснул свиток. Слово перебрасывали друг другу, и он не мог схватить взглядом, кто сказал. Слово раздвоилось и растроилось, побежало, не встречая отпора.
Московские стрельцы были размазаны в толпе редкими пятнами ярко-красных шапок.
И вот слово было сказано, и стало понятно, что грамота подложная. Из-за того только голосили, что не успели договориться между собой, что же именно произошло с грамотой: бояре подменили или бояре дописали.
Ваське Щербатому, обличённому изменнику, нас не ведать, в приказе не сидеть и не досиживать, советникам его из тюрьмы не выйти — вот какой стоял ропот.