Час новолуния
Шрифт:
— Хорошо! — молвила Федька — надо же было что-то говорить! Она одно понимала: стоит выказать замешательство, и сомнения уже не остановишь. — Хорошо. Посмотрим. Я спущусь посмотрю, что со Степаном. Со мной пойдёшь, — указала она на молодого. — А ты здесь сторожи! — Нечего было горшечнику таскать за собой дух смуты.
Переглянувшись, сторожа повиновались.
Из раскрытого вниз хода дохнуло застойным запахом пота, гнилой соломы, кислого варева — вонью сбитых в стадо людей. Народу в тюрьме не прибавилось и не убавилось с тех пор, как находилась в заключении Федька, разве поменялся. Некоторых мирские власти выпустили, поскольку после исследования приказных бумаг никаких указаний на причины пребывания этих сидельцев в кандалах не нашлось: то ли бумаги затерялись, то ли намеренно были уничтожены, то ли их и в заводе никогда не бывало. Сами сидельцы обычно ничего вразумительного о себе пояснить не могли, кроме того, что «ворожила бабка казённый дом». Имелся ещё обширный разряд преступников, вины которых оказались на поверку столь неопределёнными, что любой воевода, не опасаясь последствий своего мягкосердечия, мог с чистой совестью назначить любое разумное наказание: колодки, кнут, батоги, отдать на поруки или вовсе — под зад и вон. Сидел тут, к примеру, «прихожий человек», который не сумел толково объяснить, куда и откуда идёт, и за такое косноязычие был взят стрельцами в городских воротах, а воевода вкинул его в тюрьму и забыл. Сидели должники кабацкого головы Ивана Панова — они крепко путались относительно происхождения и размеров своего долга, поскольку никакой письменной кабалы Панов на них предъявить не мог. Сидели жена и дети подавшегося в холопы распопа, которого собственный его хозяин сдал воеводе, обнаружив у бывшего попа, а нынешнего холопа табак и «неведомо какое коренье». На следствии выяснилось, что распоп был женат уже в пятый раз, что первую свою жену, попадью, распоп убил до смерти и потом, «ходя воровством своим», женился на иных жёнах и тех жён своих «пометал», а иные сами от него сбежали, «видячи его воровство». Оскорблённый вопиющим нравственным падением былого священнослужителя, воевода посадил не только самого многоженца, табачника и держателя «неведомо какого коренья», но и нынешнюю его жену, несмотря на то, что она «не знала, не ведала» о похождениях распопа. Посадил и её детей, прижитых от первого, умершего мужа и потому никакого касательства до нравственного облика распопа вообще не имеющих. Сидел среди прочих в тюрьме бродяга, пойманный приставом «на площади у писчей избушки», — других указаний на причину задержания в деле найти не удалось. Сидели тут пострадавшие на «беседе» стороны: к ряжескому богомазу в гости пришёл певчий дьяк с женой, и между жёнами вспыхнула ссора. Дьячиха показала, что «начала её-де Иванова жена бранить и бесчестить, и увечить, и грабить, и грабежом с неё сорвала треух низаной с соболями, цена пятнадцать рублей, кокошник лудановой осиновой золотной с зёрнами жемчужными, цена семь рублей» — следовал ещё длинный перечень всего сорванного «грабежом». «И ныне от того битья, — значилось дальше в деле, — младенец в брюхе трепещется». Жена богомаза, хозяйка, показала в свою очередь, что певчий дьяк с женой приехали поздно, сидели долго и «начали её в доме бить и увечить, и муж-де её в то число насилу ушёл, и окончины в дому их все из окон выбили, и он же, Леонтий (певчий дьяк, гость), бив, унёс польскую кожанку вишнёвую суконную по цене в шести рублёв». А дьячиха украла пятнадцать тарелок. Поставленные перед воеводой противоборствующие стороны опять вошли в противоречие и вцепились друг другу в волосы, а князь Василий по свойству своей горячей натуры бросился их разнимать. На шум и грохот падающих тел ворвались из сеней подьячие и так отделали обеих женщин, что их трудно было уже отличить одну от другой. Хотя в деле имелось для неведомой надобности добросовестно составленное описание полученных тут же в съезжей отметин: «битых мест: правая рука выше локтя перешиблено и забагровело и вспухло, да по спине в шести местах бито и сине, левая рука близко мышки знатно бита ж и почернела». Примерно то же с понятными отклонениями значилось и во втором случае. Не желая больше отделять одно от другого, князь Василий, отдышавшись и кое-как расчесав бороду, велел посадить и дьячиху, и богомазиху в тюрьму «до указу». Где Федька их и обнаружила, когда приняла дела. Обе женщины к тому времени несколько успокоились, подлечились; следы взаимных и чужеродных побоев сошли, и только младенец в брюхе по-прежнему трепыхался.
Словом, имелось немало не подпадающих ни под какие указы случаев, решение которых целиком зависело от благоусмотрения и общих философических воззрений судьи. После длительного совещания с мирскими Бунаков принуждён был распорядиться, чтобы под зад. Этой мере наказания к неописуемой своей радости были подвергнуты человек двадцать. Однако если в съезжей хранилось развёрнутое дело с подклеенными отписками в Москву во Владимирскую четверть или в Разбойный приказ, то ни на какое ускорение тюремный сиделец рассчитывать уже не мог и должен был по заведённому порядку томиться в ожидании приговора. Так что большинство сидельцев на месте и усидело. Да прибавилось к ним двадцать три человека избитых в кругу государевых изменников, которых бросили в тюрьму мирские власти. Да несколько человек разбойников объявилось, и душегубство случалось, и татьба с поличным — всего хватало. Так оно и вышло, что итог по ряжеской тюрьме оказался прежний.
Обретался тут и Шафран. Федька не имела желания его видеть и не видела. Десять дней назад извлечённый из тюрьмы и битый в кругу кнутом, он и об эту пору не обмогся, где-то лежал на брюхе в дурном забытье...
Степан Елчигин, закрыв глаза, вытянулся на полу, тощая солома под ним сбилась.
— Ну вот, гляди, едва дышит, — удовлетворённо отметил крестьянский сын.
Толкаясь, обступили тюремники, заслонили свет. Федька опустилась на корточки (помнила она при этом, что пол в тюрьме не мыли со дня постройки), подняла расслабленную руку Степана.
К несчастью, имея столько ушей вокруг, нельзя было объясниться с Антонидой. Конечно, Антонида знала, что Федька для неё делала: составила и отправила в Москву новую челобитную с благожелательной отпиской Бунакова при ней, — Антонида понимала, что Федька на её стороне, и всё же могла сейчас по неведению, по общему упадку духа спасению своему помешать и Федьке немало повредить.
Федька положила на пол исхудалое запястье больного (всё равно она не слышала чужое сердце — только своё) и обернулась к сторожу.
— Гривна, Степана донести. Бери на плечи.
— Поднимайся! — грубо сказала она затем Антониде, чтобы не явился соблазн пускаться в разговоры.
Антонида повиновалась так же бездумно, как сторож. Встрепенулась она, лишь когда Степан на чужих руках застонал:
— Что же ты делаешь, изверг! — кинулась она к сторожу.
— Молчи! — оборвала её Федька. — Пошли! — велела она крестьянскому сыну. — Посторонись! — прикрикнула на тюремников.
— Донесём ли? — усомнился крестьянский сын.
— Шагай! — толкнула его Федька.
Осмотрительное движение их, вынужденную остановку перед лестницей и подъём — всё ощущала Федька нераздельно-тягучей пыткой.
— Мы уходим! — объявила она наверху. — Степан уж не дышит. Пусть умрёт дома.
Горшечник молча сопровождал их до пыточной башни и, когда осталось последние запоры снять, воскликнул в великой крайности:
— Бумагу!
Она достала из-за голенища сапога лист. Он принял с опаской:
— Что это?
— Бумага. Распоряжение воеводы Константина Бунакова.
Увы, горшечник едва умел грамоте, и Федькино мастерство пропало втуне. Горшечнику и того достало, что разобрал: Бу-на-ков.
— Бумагу береги, — посоветовала Федька на прощание, — спрячь и никому не давай, пока не спросят. А ну как хватятся: где твоя бумага? А вот она. Ты её заховал добро и не потерял. Всегда оправдаешься.
— Так-то оно так. Пожалуй, — кивнул горшечник. — Подальше положишь — поближе возьмёшь.
После переезда съезжей избы на двор к Прохору Нечаю, Федька перебралась туда же — нашёлся для неё чуланчик. Изредка она наведывалась к опустелому дому Вешняка и каждый раз с грустью подмечала признаки запустения. Но то, что обнаружилось сейчас, больно её задело. Калитка покалечена: замок выдран вместе с доской, обнажённой костью торчала свежая щепа. От лёгкого толчка калитка отвалилась и плашмя, воздымая пыль, хлопнулась наземь. В доме не уцелело ничего железного: дверные приборы: пробои, задвижки, крюки — всё выдрано топором, и гвоздя нигде не осталось. Сброшенные, сбитые с пят двери загромождали проходы. Исчезли слюдяные оконницы.
Подняв больного в горницу, крестьянский сын с любопытством осматривался. Федька поспешила расплатиться и выпроводить его вон, калитку подняла и подпёрла жердью.
Потом она рыскала по закоулкам, пытаясь найти что из утвари, вычищала загаженную избу. Антонида оказалась плохая помощница. Блуждала она тут и там, клала назад, что взяла, и куда-то брела, не замечая Федьку, смотрела в окно без переплёта, забывшим себя привидением являлась в одверье. И видела её Федька, пробегая, возле разбитого горшка — она разговаривала.
Однако задерживаться до ночи нельзя было, нельзя было и откладывать объяснение.
— Я вас вызволил, — медленно, давая возможность осмыслить каждое слово, стала внушать Федька Антониде. Было у неё подозрение, что Антонида так и не нашла случай сообразить произошедшую с ней перемену. — По подложному распоряжению воеводы Константина Бунакова. На самом деле такого распоряжения не было.
— Не было? — тускло удивилась Антонида.
— Вы бежали из тюрьмы, это побег...
Внутренне вздрогнув, Федька обнаружила тут, что больной приподнялся на лавке и смотрит. Словно нежданный гость вошёл без предупреждения — вошёл Степан в разум и силится подать о себе весть.
Антонида встрепенулась:
— Что, воздуху нет? Или пить?
Сначала он прикрыл веки: да, вижу, дома, потом качнул головой: нет — насчёт воздуха и воды. Мнилось ему, наверное, он это вслух произнёс. И перевёл взгляд на Федьку, желая, чтобы ему объяснили присутствие этого человека. В сумерках тёмного помещения лицо Степана не носило безжизненного оттенка — не потому, однако, что возвращалось оно к жизни, а потому, напротив, что ушло, погрузилось в тень.
Федька пристроилась в изножии и стала повторять то, что уже сказала Антониде. Степан не долго смог сидеть в положении, которое требовало усилия, — свалился навзничь, головой на тряпьё.