Час новолуния
Шрифт:
— Отец родной!
Изогнув шею, Федя покосился глянуть. У самого входа, уставив бороду лопатой, стоял на коленях огромный мужик в кумачовой рубахе с лысым, как неровный булыжник, черепом. Не ясные в сумраке глаза его окружали тени, отчего глаза казались тёмными провалами. Когда мужик уловил взгляд, взревел повторно:
— Не погуби! Отец родной!
Федя встал, задвинулся боком, чтобы скрыть рваные сапоги — без нарочитого умысла, по наитию. И в сестриной ферязи опустился на сестрин стул. Между тем и мужик поднялся — излишне даже и резво, на Федин взгляд, — прижимая к животу шапку, подошёл и опустился на колени перед столом. Так что крупная его голова установилась как раз в меру, избавив Федю от необходимости глядеть на верзилу снизу вверх.
— Виноват! В том во всём виноват я перед великим государем и перед тобой, Фёдор Иванович, — проговорил мужик низким, плохо дававшимся ему голосом — то прорывался он своим природным рокотом, то, укрощённый, начинал неестественно журчать. — Прости, пожалуй ради бога, государь мой Фёдор Иванович. Не попомни зла на бедного сироту беспомощного, не смышлёного, на Ивана Панова.
— То-то! — наставительно сказал Федя. Он воздерживался, однако, от лишних движений.
— Или возьмёшь? — чутко насторожившись, сказал тогда мужик и понизил голос. — Бес попутал, отец ты мой милостивый, прости меня, окаянного... Возьмёшь что ли?
Федя предпочитал не отвечать, но тишина установилась не тягостная, а даже как бы, напротив, ласковая. Мясистые губы мужика поплыли, осторожно складываясь в улыбку. Не отводя взгляд, он зашевелился, нашаривая что-то внизу, на поясе, и поднял тугой кожаный мешочек, горловину которого празднично стягивала зелёная тесьма. Рука разжалась, мошна плюхнулась на стол.
И тут важно отметить то много раскрывающее в Федином свойстве обстоятельство, что достало у него мудрости и самообладания не схватить.
— Мало, — произнёс он еле слышно.
— Так ведь не всё, — не громче того прошептал мужик. Заглянул туда же, вниз, из того же обильного места появилась другая мошна.
— Обмануть хотел, — заметил Федя с дружеским укором.
— Хотел. — Они смотрели друг на друга влюблёнными глазами. — Что же ты раньше не брал? — сказал мужик, возвращая Феде дружеский укор. А вторую мошну удерживал у себя, как бы ненароком, забывшись.
Тут, видно, кое-что и от Феди требовалось — вторую мошну-то заслужить. Раз Федя сказал «мало», то уж волей-неволей вступил во вполне очевидные и непредсказуемые вместе с тем отношения, которые должен был продолжать, на ощупь разбирая дорогу.
— Явка Параньки Мироновой у тебя лежит, — сказал лысый мужик уже без улыбки. Сказал и замолчал.
— У меня, — согласился Федя, не видя смысла отрицать известные просителю лучше, чем кому другому, обстоятельства.
Но мужик по-прежнему чего-то ожидал. И тишина эта Феде не нравилась.
— Я ведь что люблю, — нарушил молчание мужик, — чтобы как туда, — свободной рукой он описал в воздухе воображаемое коромысло, — так и обратно, — ладонь его заскользила в сказанном направлении.
— Справедливо, — кивнул Федя.
— Ну? — произнёс мужик.
А тебе-то что? — блуждал Федя.
— Так ведь, чай, не похвалят.
— Да уж, хвалить не за что, — согласился Федя.
— Об том и речь, — заключил мужик, и разговор снова зашёл в тупик.
Испытывая изрядные неудобства от невозможности добраться до чего-нибудь определённого, Федя всё ж таки понимал, что собственные его затруднения в дебрях неведомо каких отношений не много значат, а вот томить неизвестностью просителя никак не годится. Не следует оставлять «бедного, беспомощного сироту» без руководства. И вот, приняв это соображение к действию, Федя потянулся через стол и несуетливым движением запустил пятерню в бороду бедного, беспомощного сироты. Федя не раз наблюдал, как учат сирот в московских приказах и, будучи юношей смышлёным и восприимчивым, не без основания полагал, что сможет воспроизвести нехитрые приёмы вполне удовлетворительно. В самом деле, сирота принял поношение как должное — не дрогнул и не уклонился. Осторожненько и на пробу, благоразумно не обольщаясь достигнутым, Федя подёрнул.
— Благоуветливый добродей мой! — проникновенно отозвался мужик, словно бы взбодрённый.
Но чудилась в голосе и насмешка, что-то неладное, отчего у Феди похолодела спина.
— Что же ты меня томил столько, — говорил мужик, не спуская глаз, погруженных в ямы теней, — что же ты носом вертел? Ан вон ты какой выходит — благополучный.
— Болван! — ответил на это Федя. И тут с неизъяснимым ужасом понял, что и самые ругательства вылетели по недосмотру из головы. — Э... Болван! — повторил он.
Обнаружилось, что и бороду тягать не с руки как-то — через стол тянуться. А если захочет сирота подняться во весь свой не явленный пока что рост? Не удержать ведь этакую глыбищу за скользящее между пальцев волосьё. Малодушный соблазн прошиб Федю испариной: сорвать не вполне созревший ещё кошель и тотчас закрыть лавочку.
Скрип двери болезненно отозвался тут во всём его существе и избавил от соблазна. Уму непостижимо, как он извернулся решить все сомнения сразу: бороду выпустил, мошну, что по началу ещё отдал проситель, смахнул со стола и успел выпрямиться, повернувшись лицом к двери.
— Федя! — Федька! — вскричали они дружно.
А кабацкий голова Иван Панов прежде, чем двойника увидеть, заранее уж потрясён был невероятной прытью, которую выказал вдруг ни с того ни с сего подьячий. Когда же Панов обернулся ко входу и ещё одного Федьку узрел, прохватило его столбняком.
Испытанная в житейских коловратностях душевная твёрдость только и помогла Ивану Панову оправиться. Он дохнул, как после чарки первача, мотнул головой и, невольно осматриваясь в поисках огурца, обнаружил в руках мошну.
— Что он хотел тебе дать? — спросила Федька у Феди.
— Это братское приветствие? — осведомился Федя.
Они заговорили так, будто полчаса перед тем расстались. Да и кабацкий голова протрезвел без закуски: упрятал мошну и поднялся.
— Вот этот из вас взял, — заявил он, обращаясь к Федьке, а указывая на Федю. Этот брат взял для этого. Я ему два рубля денег дал, копейка в копейку. Сочти, а то обманет.
— Мне твоих денег не нужно, ты знаешь, — сказала Федька, заторопившись.