Час новолуния
Шрифт:
Кажется, он вполне уяснил обстоятельства побега, и Федька должна была объяснить, почему рассчитывает на удачу и не особенно опасается последствий своей дерзости: в город едут сыщики; сейчас, тотчас от Елчигиных, Федька доставит это известие воеводе Константину Бунакову и мирским властям — враз всполошатся. Елчигиных после этого кто вспомнит?
Ни муж, ни жена не испытывали расположения загадывать далеко вперёд, но Федька храбро пустилась в область догадок. Забота о будущем, полагала Федька, станет пробуждаться в Елчигиных вместе с жизнью, и наоборот: беспокойством, заботой надеялась она пробуждать жизнь. Пытаясь расшевелить застуженное в тюрьме воображение, она пространно останавливалась на своих побуждениях и не боялась говорить о Вешняке, которого никто из них не видел уже более двух недель. Толковала, что шустрый и добрый мальчишка, смышлёный и весёлый такой, славный мальчишка не пропадёт, не может такой пропасть. Найдёт он дорогу домой, когда узнает, что отец и мать вернулись.
Обращалась она вновь к тюремным делам: челобитчиков в вашем деле нет, ни один живой человек вас ни в чём не обвиняет, лишь бумаги. А бумаги... что бумага! (Федька не стала посвящать их в замысел уничтожить позднее и дело, это она должна была взять на себя и ни с кем не собиралась делить ответ). Разве Шафран вспомнит, продолжала Федька, но и этому сейчас забот хватает. А там посмотрим.
— Кожа, — молвил, облизнув губы, Степан.
— Это он о яловой полукоже вспомнил, что нам в клеть подкинули. За краденное, — пояснила Антонида.
Федька подвинулась к Степану, чтобы слышать. Кадык под задранной бородой его ходил, шевелились губы.
Слабо постанывал, проникая по всему дому, ветер. И голос больного, редкое его слово чудилось отлетающим шелестом... Отлетел. Отбыл памяти и поплыл невесомый Степан, не касаясь лавки своей, не задевая печь и стены, поплыл над землёй. Не открывал он больше глаза и никак не показывал, что помнит об Антониде и слышит Федьку. Антонида стояла у него в головах, на коленях перед лавкой; держала её в напряжении жажда угадать желание мужа.
Федька поднялась. Положила деньги на стол, кашлянула и, не дождавшись отклика, сказала в пространство, что придёт завтра. И просит она Антониду не выходить пока без надобности из дому.
— О да! Конечно! — живо отозвалась Антонида. — Зачем мне лишняя толщина в голове, правда?
Так и обмерла Федька, стараясь выдать испуг. Вопреки горячечной интонации, ничего не выражало и лицо Антониды — болезненно напряжённое безмыслие.
Глава сорок четвёртая
Воеводу же князя Василия сыщики не могли заковать немедля хотя бы уже потому, что Константин Бунаков и мирские власти встретили их за семь вёрст от города, и тут сыщики как бы уже прибыли, а видеть князя Василия им не довелось — воеводу из-под стражи не выпустили.
Вот почему в семи верстах от города начался разлад между сыщиками и мирскими властями. За стражу вокруг воеводского двора сыщики стольник Антон Тимофеевич Грязной и стряпчий Увар Гаврилович Хилков стали Константину Бунакову пенять, что это всё сделал он дуростью своей и самовольством. Не замечая представителей круга, сыщики обращались лишь к Бунакову: самовольством своим, без государева указа, выговаривали они за семь вёрст от Ряжеска, учинился ты начальным человеком один и сидишь на казачьем дворе мимо государевой съезжей избы! И за то тебе, Константину Бунакову, внушали сыщики, от великого государя царя писано с большой опалой. Бунаков смолчал. Багровый, перебирая поводья, он тревожно оглядывался на спутников — сопровождали его шестьдесят человек от городского мира.
Эти-то и не стерпели. Они уловили главное обвинение, которое сыщики бросили Константину: излюбили тебя и выбрали, с тобой воровали казачьи круги! Сын боярский Фёдор Пущин, пятидесятник стрельцов Юрий Едловский, казацкий пятидесятник Прохор Нечай, казаки Филипп и Тихон Хромые, Семён Паламошный, Фёдор Голощапов — представители мирской власти, смущённые и озадаченные грубой повадкой сыщиков, молчали, однако, не долго. Они стали отвечать и заткнуть рот себе не давали, отчего поднялась перебранка — не позволяли себя перебивать и стольник со стряпчим.
Говорили все разом, а когда смолкли, то уж никто больше слова не вымолвил, доехали до города, мрачно насупившись. За сыщиками следовали две сотни московских стрельцов и тянулись чередой на версту подводы.
Конечно, представители круга и мыслить того не могли, чтобы с первых часов встречи оставить надежду на взаимопонимание с людьми, призванными объявить государев ответ, ту государеву милость, на которую уповали они всё это время. Шесть пространных челобитных, препираясь из-за каждого слова, породил городской мир, шесть раз взывал мир к высшему судне, излагая свою правду. Писали всем городом, писали от себя служилые, посадские тяглецы, писали пашенные крестьяне. И от общемирского усилия родилось полное неопровержимых подробностей целое.
«...Отцы наши и братья и мы, холопы и сироты твои, детишки наши служили бывшим государям царям и тебе, великому государю царю и великому князю Михаилу Фёдоровичу всея Русин крест целовали на том, чтобы тебе, великому государю, служить и прямить и во всём добра хотеть. Лет по тридцати, и по сорока, и по пятидесяти, и больше отцы наши и братья и мы, холопы и сироты твои, против твоих, государевых, непослушников и изменников в украиных городах на боях и в посылках головы свои клали и помирали за бывших государей царей и за тебя, праведного государя, за твоё государево царёво крестное целование. Да и ныне и всегда готовы за тебя, государя царя, умирать и крестное целование исполнять.
А ныне, государь, мы, холопы твои и сироты, не ведаем, за какую нашу вину и прослугу он, князь Василий, стакавшись со своими советниками с Лукой Дыриным да с Петром Кашинцевым и с товарищами, хотят твою государеву вотчину до конца разорить и нас, холопов и сирот твоих, вконец погубить, не радея тебе, государю царю.
Милосердный государь царь и великий князь Михаил Фёдорович всея Русин! Пожалуй нас, заочных холопов своих и сирот, воззри государь, помазанник божий, своим праведным милосердием, вели, государь, нас, холопов и сирот твоих, от его, князь Васильевы и Лукины и Петровы с товарищами, изгони и насильства оборонить».