Час пробил

Черняк Виктор

тлеющих углей камина с Барнсом, обмениваясь тремя словами за вечер? Обсуждать с матерью лучшие способы вложения денег? Зачем? Только потому, что пет ничего иного, лучшего, человеческого. Ни деньги, ни картины, ни старинные статуи, ни роскошь обстановки, ни чудесные розы Пита не могут заменить всего лишь единственного человека, если этого человека нет рядом, а тебе нужно его видеть ежеминутно, ежесекундно, всегда…

Уже в полутьме ветер поднимает песок. Он скрипит на зубах, попадает под рубашку, прячется в волосах.

— Искупаюсь. — Он поднимается.

— Вы сошли с ума! Я люблю шутки, но хорошие. — Тут она идет на уловку. — Если сейчас

что-нибудь случится, без вас мне расследование не вытянуть.

Расследование здесь совершенно ни при чем. Ей не хочется, чтобы ему стало хуже. С него хватит, только что еле выкарабкался. Не так уж много ему осталось. Она краснеет от такой бестактной мысли. Хорошо, что он не смотрит на нее. Все считают, что только высказывания бывают бестактными. Ничего подобного: и мысли тоже. Подозрение о бестактных мыслях может родиться только у нравственных людей. Она считает себя нравственной женщиной. Конечно, ее опыт не ограничивается мужем. Но при чем здесь нравственность? У каждого она своя,' и именно она решает, в конце концов, все. Каждый вправе распорядиться своей жизнью по своему усмотрению. Смешно говорить о безнравственности тех, кто пьет, или тех, кто переедает, или даже тех, кто пристрастился к наркотикам. Безнравственны в подлинном смысле слова для нее только те, кто распоряжается жизнями других. Жизнями! Что толку, если офицер, отдавший приказ о жестокой бомбардировке, ни разу не изменил жене. Чудовище! Может, потому и отдал такой приказ, что не изменил. Изменить тоже можно по-разному: можно изменить, желая спасти человека; можно изменить, не желая потерять себя, да мало ли вариантов… Но при этом все живы — и правые, и виноватые. Нравственность. Не может же нормальный человек в разгар белого дня на центральной улице большого города медленно раздеться на глазах у всех и преспокойно дефилировать вдоль тротуара. Вернее, может только психически больная или извращенная личность. Нормальному человеку и в голову не придет такое. Почему же вполне добропорядочный, уважаемый человек можрт отдать распоряжение убить одного, или тысячу, или сотни тысяч. Где-то что-то подпишет или скажет, вернее, прикажет кому-то. Потом

человек, отдавший приказ, вернется домой и ляжет в постель с женой. Заметьте, она никогда в жизни ему по изменяла, ни-ни, да и он ей тоже: чудесная, высоконравственная пара спокойно отойдет ко сну, натянув одеяло до подбородков.

— Может, все-таки не стоит купаться? После всего, что было? Вы хорошо плаваете?

Лоу снимает рубашку, обнажая широкую грудь, поросшую густыми волосами. «Интересно, Дэвид может (о, уже называем его по имени!) выстирать белье в машине, или сделать чай с вареньем, или сказать: не волнуйся, все будет хорошо, — и сказать, чтобы не усомнилась — так и будет?» Миссис Уайтлоу могла думать подобным образом, но думала ли, никто не знает.

Накрапывал дождь. Лоу вылез из воды. Он в плавках, у него в машине под задним стеклом лежало полотенце: знал, что будет купаться. Странно, что не предложил ей полотенце. Чего же странного? Когда она вылезла из воды, они еще были мало знакомы. Нельзя же предлагать полотенце малознакомой женщине только на том основании, что у нее полотенца нет и она купается голой.

Он растерся, натянул брюки, набросил на плечи рубашку.

— Видите, — сказал он, показывая на босые ноги, — вы сказали, что босые всегда в выигрыше, и я поверил, и не только поверил, но и последовал вашему совету. Когда вы говорили о босых, вы имели в виду разутых людей или нечто большее: вроде голых

и босых?

— Я имела в виду нечто большее. — Она подвинулась, освобождая место рядом с собой. — Где вы видели женщину, которая, говоря что-то, не имела в виду нечто большее?

Он посмотрел на нее: в глазах Лоу была признательность, усталость и, как это ни удивительно, неизвестно откуда взявшаяся материнская грусть.

— Можно погладить ваши волосы? — спросил он.

— Можно, — кивнула Элеонора.

Он протянул руку, еле коснулся теплых струящихся прядей и… в этот момент хлынул ливень.

Они спрятались в его машине. По стеклам текли потоки воды. Он сидел за рулем. Она — на заднем сиденье, забравшись на него с ногами.

— Хотите страшную историю? — Лоу рассеянно вертел рулевое колесо.

— Самое время.

Элеонора забилась в угол, загрохотал гром, и потоки воды обрушились на машину с удвоенной силой.

Лоу включил щетки. В образовавшемся просвете показалось кипящее море. Он остановил щетки, и снова они отрезаны от внешнего мира.

— Так как насчет истории?

Элеонора укутала ноги пледом: ей было покойно и хорошо. Он не повернулся, был виден седой затылок и красная задубевшая кожа шеи.

— Любите страсбургский паштет?

— Люблю, — смело заявила Элеонора, понятия не имея о прелестях означенного блюда. — История будет кулинарной?

— История будет жестокой, — Лоу достал сигареты, увидел в зеркале протестующий жест Элеоноры и, опередив ее, проговорил: — Плевать. Почему страсбургский паштет? История произошла в Страсбурге. Не в европейском Страсбурге, у нас в Вирджинии.

— В Западной? — поддержала разговор Элеонора.

— Просто в Вирджинии, которая западнее, чем Западная Вирджиния.

— Неужели?

Он повернулся, привстал, поправил плед и ответил:

— Если мы сидим здесь и мирно беседуем: я почти с того света, вы, расследование которой многих не устраивает; если мы купаемся, болтаем, рассказываем друг другу страшные истории, — то почему бы обыкновенной Вирджинии не быть западнее Западной?

Элеонора подумала, что она молода, хороша, может нравиться, и решила: жизнь устроена не так уж плохо, как иногда кажется. Лоу продолжил:

— В Стасбурге, маленьком городке в долине Шенандоа — я когда-то проезжал там, — появился человек. Мужчина. Мужчина в маске, который врывался в дома обычно после того, как хозяин уходил на работу. Он изнасиловал уже восемь женщин. Только одной удалось отвертеться. И то благодаря овчарке Типпи. Надо же, имя женщины вылетело из головы, а кличку собаки запомнил. Пес вцепился в насильника. Негодяй еле унес ноги. Через несколько дней после нападения хозяйке, назовем ее Джоан, позвонил неизвестный. Он спросил, боится ли она. Джоан спросила: «Кто это?» Он ответил: «Ты меня знаешь. Меня все знают. Я тебя на днях навестил. Я скоро увижусь с тобой. Учти, теперь никакая собака меня не остановит». Я рассказал моей гор—

личной Лиззи эту историю. Она ничуть пе удивилась и только сказала: «Если бы меня изнасиловали, я бы никому не призналась. Наш город небольшой, и сплетен потом не оберешься. Уж если случится такое, то лучше молчать. Сначала, может, и пожалеют, потом будут презирать. Для жалости у людей времени в обрез, а для злобы сколько угодно».

— Веселая история. — Элеонора переменила позу. — Зачем вы ее рассказали?

Лоу удивился:

— Разве рассказывают только в каких-то целях? Просто рассказал. Чтобы вы слушали меня, а не шум дождя. Любите шум дождя?