Час пробил
Шрифт:
— Люблю, — она кивнула.
В устах другого человека этот вопрос показался бы пошлым, а у него получилось. Вот Джерри за их совместную жизнь ни разу не спрашивал, любит ли она шум дождя. Хотя не бог весть какой вопрос, но оказалось, что ей приятно ответить. Или, может быть, так произошло из-за того, кто спрашивал, а вовсе не из-за самого вопроса? «Не знаю, не знаю, — нро себя повторила она, — но Джерри никогда не спрашивал о дожде, и вообще редко спрашивал про что-нибудь, не связанное с деньгами, сексом и едой. Хотя вовсе не глуп и часто поражает неожиданно тонкими рассуждениями». Почему их жизнь развалилась? Своду земному достаточно трех Атлантов или трех китов, а для человеческих отношений этого
— Раз, два, три.
— Вы о чем? — Лоу нажал прикуриватель и теперь ждал, когда он выскочит.
— Считалку вспоминаю, — ответила Элеонора, натянула плед выше и закончила, — а вспомнить не могу.
Хорошо сидеть в машине, по крыше которой барабанит дождь. Хорошо сидеть вдвоем и молчать. В одиночку пересидеть дождь в машине тоскливо: кажется, ты один, а мир вокруг. Вдвоем — другое дело. Кажется, что в машине весь мир, пусть маленький, сжавшийся до метров и сантиметров. А вокруг? Бог знает, что вокруг, но для вас это уже неважно.
— Так что же все-таки вы хотели мне сказать?
Лоу повернулся. В нем что-то было. Что-то, столь высоко ценимое женщинами. Конечно, красавцем его никак нельзя было назвать: широкие скулы, низкий лоб, довольно большие уши, прилегающие не так плотно, как хотелось бы Элеоноре. Все это мелочи и чепуха. Такие люди привлекают не
тем, что не боятся смерти, хотя и это — редкое достоинство, а, скорее, тем, что не боятся жизни. В нем пока еще оставалось мужское начало, не размытое стремительным потоком эмансипации женщин. «От нашей эмансипации, — подумала Элеонора, — больше всего пострадали мужчины, наверное, потому они так и сопротивлялись ей, интуитивно понимая, что с началом эмансипации придет конец их мужеству».
Оп способен сделать то, что ей хотелось. Например, мог бы, не говоря ни слова, откинуть спинку переднего сиденья и перейти к ней, не обращая ни малейшего внимания на робкое и, как он сразу бы догадался, неискреннее сопротивление. Да и зачем сопротивляться тому, что вовсе не требует сопротивления, а требует совсем другого — смелости сделать то, что ты хочешь сделать.
У него были красивые зеленовато-серые глаза, белые белки без единой красной прожилочки, такие чистые, как у маленьких детей. У нее закружилась голова, то ли от дыма, который плавал в салоне, то ли… нет, скорее всего от дыма, она же не маленькая девочка, слава богу. Головокружение не проходило. Он смотрел на нее и читал все, о чем она думала. Если бы это было не так, то почему бы тогда он откинул спинку сиденья и обнял ее?
Дождь забарабанил по крыше с такой силой, что казалось, она вот-вот проломится. Потом пошел тише, но не прекратился. Из неистового он стал унылым, привычным и бесконечным.
После исчезновения Марио Лиджо ей было скверно. Про таких, как она, обычно говорят — стерва, никаких переживаний, нервы как канаты. «Канаты! Где эти канаты?» — думала Розалин Лоу. Она-то знает, сколько ей лет, она-то знает, что пожила в свое удовольствие, а это не добавляет здоровья. И теперь, в конце ее женской карьеры, когда она нашла Марио, пусть недалекого, малообразованного, никчемного парня, — он исчез. Мало того — на него падает подозрение в покушении на убийство сына. Для окружающих — Марио посторонний человек. Незаметный работник похоронного бюро. Человек, который встречался со служанкой ее сына. Для более просвещенных — он преступник. К тому же итальянец.
В их городе не любят католиков, не любят латинян, не любят вообще не таких, как большинство. Говорят что угодно: все люди — братья! какая чудесная смугляночка! прекрасные курчавые волосы у этого паренька! Но где говорят? На улицах, пишут в газетах, трещат с телевизионных экранов. Нет, нет, не то. Совсем не то. Важно, что говорят
«Марио Лиджо… Разве объяснишь, что означает, когда тебя, в твои почти шестьдесят обнимает пусть безмозглое, но живое существо в двадцать пять. Разве объяснишь? И в шестьдесят хочется, чтобы кто-нибудь сказал: «Как мне хорошо с тобой!» Вранье? Ну и что! Ложь? Пускай! Подумаешь, шарахаться от лжи на пороге шестого десятка. Ложь. Но мне хорошо от этой лжи, и какое дело до этого борцам за правду? Можно подумать, что в сорок не лгут или в двадцать. Разве у них, у тех, кто моложе, все не ложь? Не надо, не надо рассказывать мне сказки, я с детства их терпеть не могла. Я пожила. Я знаю: когда произносятся слова любви, какими бы они ни были, лживыми или правдивыми, никто не скажет, что не хочет их слышать. Никто!»
Миссис Розалин Лоу с раздражением отошла от трюмо. Единственное, что радовало, — великолепные серьги в ушах: огромные колумбийские изумруды изумительного оттенка в обрамлении двенадцати бриллиантов, карата по полтора каждый. Красивые серьги, хотя и вызывающе дорогие. Миссис Лоу давно полюбила изумруды. Когда-то один из бесчисленных любовников сказал: «Ничто так не гармонирует с твоими необыкновенными глазами, как изумруды». Правда, дальше рекомендаций он не пошел, на столь идущие ей драгоценности у него не хватило пороху. Слава богу, она сама была в состоянии делать себе дорогие подарки.
Итак, Марио исчез, ничего не сказав. Ничто не предвещало такого странного поворота событий. За день до исчезновения он жаловался на головную боль. Вы представляете? Не она ему, а он ей! У него, видите ли, дистонические приливы. Он бросился на кровать, не раздеваясь, скорчил одну
из самых скорбных мин и промямлил нечто вроде: «Кошмар, не знаю, что со мной творится в последнее время. Сплю плохо. Устаю быстро. Тело влажное. Дрожат руки».
Миссис Лоу прекрасно понимала причину бесчисленных жалоб. Она давно заметила: чем ближе они подходили к спальне, тем интенсивнее становились стенания ее возлюбленного. «Дурачок! Я тебя насквозь вижу, — хотелось сказать ей. — Дрожат руки? Быстро устаешь? Потеешь? Может, забеременел? От этой ирландской тихони Лиззи? А что? От мужчин сейчас всего можно ожидать. Кроме, пожалуй, того, чтобы они были мужчинами».
Она снова вернулась к зеркалу. Придирчиво осмотрела себя. «Еще ничего. Была бы совсем ничего, если бы Дэвид не контролировал мои деньги. Вздыхатели тоже начинают замечать в женщине массу ранее не увиденных достоинств, как только узнают, что ее кошелек туг. Если бы дражайший муженек— чтоб его! — не сыграл такую злую шутку, составляя завещание… Тогда еще лет десять спальня не пустовала бы, а на большее и рассчитывать грех. Вот! Мысль о грехе еще изредка приходит в голову, значит, с точки зрения морали, не такая уж я стерва, как говорят об этом окружающие. Разве настоящей стерве приходят в голову мысли о грехе? Конечно, когда у стареющих женщин и мужчин ресурс любви исчерпан, а рядом живет соседка ничуть не моложе, а даже старше, и к тому же у нее молодой любовник— неважно, как она его заполучила, — смешно рассчитывать на отсутствие зависти среди дряхлых ровесников».