Час пробил
Шрифт:
— Смех без причины — признак мертвечины! — У меня хорошее настроение сегодня. По-моему, получилось вполне приличная вурдалачья строка, из серии черного юмора. — Простите! Что же там с вурдалаками?
Смиренно склоняю голову, всем видом показываю — каюсь,
Жанна великодушна, как все люди с речевым недержанием, она снесет обиду, лишь бы не лишать себя удовольствия высказаться. У нее неукротимый инстинкт беседы. В конце концов, лучше пользоваться мощным инстинктом, чем слабым интеллектом.
— Они ездят в метро, в троллейбусах, где угодно. Совершенно не отличаются от обыкновенных людей. Они пожирают прану. Жизненную энергию других. Есть два способа добывать прану… — Глаза у Жанны горят.
Горе
— Два основных способа, — развивает Жанна мысль. — Первый — заряжаться праной от солнца, напрямую. Второй — отбирать ее у живых людей.
Когда Жанна сказала про живых людей, мне стало тоскливо. Бедные живые люди, чем они только не занимаются, кроме того, чем следовало бы. Хорошо хоть, сейчас с мумиё поутихло, а тоже было время. Или помню, в четвертом классе: посылаешь один рубль такому-то, он еъце кому-то — невероятно хитроумная система, — в конце концов ты должен за рубль получить чуть ли не миллион. Я раз пять за два месяца ввязывался в эту игру, а в четвертом классе пять рублей — деньги. Так и не получил ни копейки. Когда хотел сыграть в шестой раз, мама устало сказала: «Горбатого могила исправит!» — и денег не дала. Узнал дядя (он был мне вместо отца), дал бумажку в двадцать пять рублей и сказал: «Это в пять раз больше, чем ты выпросил у мамы. Делай с ними что хочешь, только не играй в эту идиотскую игру. Понял? Что хочешь». Сейчас я думаю, дядя хотел сказать: хоть пропей, — так безнадежно он махнул рукой, отдавая мне деньги.
— Конечно, — Жанна эффектно оперлась о решетку балкона. Когда-то у нее была неплохая фигура, но сейчас
только очень наметанный глаз сможет увидеть то, что было, в том, что стало. — Конечно, солнце не всегда есть, чтобы заряжаться праной, особенно у нас, на севере. Тучи, облака, вообще зима. Все это мешает. Так что приходится отбирать у нашего брата, — она хлопает себя по оплывшему животу. — Его же не видно, вурдалака. Ты едешь себе по эскалатору, а он чирк по тебе глазами — и обобрал до нитки, как липку. Ломай потом голову, почему плохое самочувствие. Авитаминоз? Анемия? Нервное переутомление? Или наши дела сезонные? — Она толкает Наташу локтем. — Ничего подобного! Он все отобрал, а нам оставил кукиш. Один знакомый говорит: «Встаю утром в прекрасном настроении, пару раз руками махну, помоюсь, побреюсь, то да се. Все прекрасно. Ничто не предвещает. — То есть: нет намека на плохое. Жаннин знакомый вместе с праной, очевидно, утерял и некоторые слова из лексикона. — Одеваюсь. Влезаю в автобус. Как влезаю — это особый разговор. Но вот уже влез. Стою. Жмут. Дышат в ухо. Жмут, куда жать вовсе и не следовало бы. Терпение — это профессия распространенная, иногда высокооплачиваемая. Еду минут десять или двадцать. Обычно время в автобусе по утрам останавливается вместе с дыханием. Для меня, во всяком случае. Приехал. Выхожу! Вот оно! Чувствую, отобрали прану. Всю отобрали, до копейки. Иду совершенно пустой, как выжатый лимон. Да нет, не то: выжатый лимон еще о-го-го, его и еще раз выжать можно, а меня нет. Все. Предел». Поняли? — Жанна торжествует. Еще бы не торжествовать. Жуткая история.
— Можно вурдалаков как-нибудь отличить от других людей? — робко спрашивает Наташа.
— Как же! Отличишь ты их! В том-то и дело, что нет. Стоит перед тобой чудесный человек. С пробором, например, или значком на лацкане. Может — кандидат, может — и доктор даже. Это все не гарантия.
— Уж если доктор не гарантия? — Я сжимаю виски. — Уж если доктор не гарантия! Ума не приложу, что делать.
Жанна не удостаивает меня внимания. Она на коне. Триумфатор. В конце концов, все темы века приносит в нашу угловую комнату именно она, а мы только сидим развесив уши и поражаемся, как много
— У них даже между собой бывают схватки, между вурдалаками. Естественное дело. Один сильнее, другой слабее. Все как у людей. Сильный слабого к ногтю, чтобы жизнь не показалась малиной, да и вообще — для тренировки. Сильным надо очень много тренироваться. Чуть потерял форму, и тю-тю. Вчера был сильным, а сегодня тебя обдерут, и гуляй без праны вдоль по Питерской. А много ли без нее нагуляешь?
Сложное положение — гулять без праны. Что она есть такое? Я не знаю, Жанна на это обстоятельство свет не пролила, так что быть мне в неведении. Подруга уходит. Остаются запах дорогих духов и мы — недоумевающая пара, которая ничего не понимает в жизненно важных вещах. Как можно жить, не зная о пране? Как? Только как сырье для вурдалаков или как песчинки благодарной аудитории, такой, как наша, внемлющей Жанне и не понимающей, что же делать, узнав о пране: печалиться или радоваться, посыпать голову пеплом или откупоривать бутылку шампанского с числом медалей, которое сделало бы честь самому тщеславному военачальнику.
Наташа выходит на балкон, тянется к солнцу. Она и раньше любила подставлять лицо его лучам — говорила: кожа очищается, — даже когда о пране и слыхом не слыхивала.
— Это серьезно — насчет праны? — Наташа поворачивается.
— Во всяком случае, факт лишения ее в гортранспорте звучит правдоподобно.
Я пытаюсь отшутиться, потому что мне досадно: она совсем неглупая женщина, а задает такой вопрос. Ответить: «Абсолютно несерьезно»? Но так кажется мне. И как знать, не совершу ли я ошибку, очередную из серии блистательных ошибок, которые уже наделал.
— Ты веришь в это? Так может быть? Как страшно. Необъяснимо!
Тут я с ней совершенно не согласен: страшно только одно — насилие! Почему-то о нем я думаю часто. Многое не доставляет человеку удовольствия: непонимание близких, профессиональные неудачи, дряхлеющее тело, умирающая любовь… Но насилие — король человеческих несчастий. Насилие — самое страшное из людских испытаний. Можно сетовать, что, гуляя по лесу, мы, сами того не желая, давим муравьев или каких-то других букашек. Что делать? Все~же, по-моему, надо сначала, чтобы не стреляли белых лебедей, а потом уже не давили букашек. Надо сначала уничтожить насилие, а потом стремиться к тому, чтобы любовь была вечной, и слово «неверность» (ну, скажем, супружеская неверность) ушло из словарей за ненадобностью. Л не страшно будет оказаться без неверности? Какая бесконечность отношений погибнет под обломками уже никому не нужного «вечного треугольника».
Это из-за Жанны на меня нахлынуло. После нее всегда хочется думать о чем-то духовном. Искус очищения. Вполне понятное желание быть лучше, чем ты есть на самом деле.
— Они полюбят друг друга? — Наташа возвращает меня к какой-то конкретности в теме вечной любви.
— Кто они?
— Как — кто? Те двое, в машине, на пляже, под доэх-дем…
— Видишь ли, они сами не знают, полюбят ли друг друга. А ты хочешь, чтобы я знал. Откуда? Почему? За какие такие достоинства?
— Но ведь ты же…
Она умолкает. Хорошо, что поняла: я гнаю о них не больше, чем она. Вернее, больше, но не настолько, чтобы утверждать: да, полюбят. Странно: ей интереснее, полюбят ли они, чем обстоятельства преступления.
В двадцати шести из пятидесяти штатов погода летом 1980 года была признана необычной. Харт и понятия не имел об этом. Но платки так и мелькали в его руках, и он ждал: обязательно что-нибудь произойдет. Думал, безотчетное волнение — предвестник беды, а все оказалось проще, объяснимее: тепловая волна возникла в середине июня и катилась по стране, к средине июля термометры посходили с ума. Началась засуха. Фермеры жаловались: нечем поливать поля — ирригационные сооружения и системы пришли в негодность.