Час тишины
Шрифт:
Он вздохнул и попробовал снять кожаные сапоги.
— На заказ, по мерке сшитые, — принялся рассказывать врач, — я заплатил за них двенадцать тысяч, поглядите-ка!
Наконец он стащил их и показал ему пальцем на тонкую полоску вокруг голени.
— Это от клея. Спасло мне жизнь. Когда мы обовшивели, я ловил на это дело по сорок вшей в день. Изобретение двадцатого столетия! — Он рассмеялся.
Потом принес из коридора сверток солдатских одеял.
— Кровати у меня нет. Но если пару одеял положить под себя, а другую пару на себя, принцесса позавидует. Вы и представления не имеете, что это за край. Сибирия. Паршивая кобыла здесь не останется, не то что человек.
Он открыл шкаф, вытащил откуда-то из-под кучи грязных рубашек и нечищеных ботинок черный чемоданчик, на крышке была
Тупая игла скрипела, но врач сидел неподвижно; обхватив голову руками, он прислушивался к странной песне, к этому одинокому напеву в одинокой ночи; инженер тоже стал слушать, и на мгновение его охватило чувство неуемного восторга и чистой радости, которая продолжалась и потом, когда пластинка кончилась и врач закрыл чемоданчик.
5
«Голос его хозяина» (англ.). Название известной фирмы грамзаписей.
— Это на прощание, чтоб скрасить ночь, — сказал он, обращаясь к патефону, — раз уж у меня гость.
— Благодарю, — спохватился инженер, — искренне благодарю вас.
— Человеку ведь мало надо. Немножко еды да крыша над головой. И еще ощущение, что он хоть немного нужен людям. — Он погасил керосиновую лампу и тяжело плюхнулся на железную кровать. Капли дождя падали на стол, а в углу — в подставленный таз. — Это важнее всего, — продолжал врач. — Я не верю в добрые поступки. И в бессмертие души не верю. Принесут вам человека, разорванного миной, и вам сразу ясно — конец, совсем конец. Пусть это и несправедливо. Вы идете по дороге и вдруг — хлоп, и это только потому, что кто-то, кто вас даже и не знает, поставил капкан. Я об этом часто думаю, когда привозят сюда подорвавшихся на минах. Что же, собственно, такое человек? Человеческая душа? Все это сидит в мозгу — миллионы клеток, великолепнейшее сооружение? Это и есть вы. А где-нибудь другое сооружение, и это — я. Когда-нибудь, скажем, через десять тысяч лет, соорудят люди искусственный мозг. Почему бы и не соорудить? Делают ведь другие вещи, сделают и это. И если сумеют создать его точно таким, каким был ваш мозг, вы вдруг снова станете жить. Вы, или я, или, скажем, Гитлер. Но прежде всего вас спросят: что вы делали тогда? Вы, кажется, разрывали землю и закладывали в нее мины, чтобы убивать ваших братьев? Какой ужас! И разорвут вас! Навсегда! Я хотел бы, чтоб я, когда меня спросили: «А вы, доктор Кривула, что делали?..»
Он не ответил, уснул, не закончив фразы. Теперь инженер лежал один, бодрствовал, прислушивался к шуму дождя— не мог уснуть. Перед его глазами проплывал обезображенный пейзаж: из земли шел дым, и люди ползли в развалинах, и над всем этим звучал низкий голос врача.
Потом инженер вспомнил об отце. Суть философии отца также заключалась в том, чтоб быть полезным людям. В сознании инженера неизвестно почему вдруг возникло не живое лицо отца, а фотография; отец сидит среди своих учеников — очень удовлетворенный и почтенный; каждый год вступало в жизнь самое меньшее шестьдесят молодых людей, которым он вкладывал в голову и смерть Александра, и падение Карфагена, и картину битвы под Аустерлицем; у него были свои принципы и свои изречения: «Дамы и господа, Наполеон был человек гениальный, но он воплощал тоталитарную идею и поэтому должен был закончить свою жизнь нищим изгнанником!», «Человечество развивается по пути демократии, а это означает народное правительство». Изо дня в день он сидел в кресле у книжных полок: Масарик, Чапек, Ремарк, Эптон Синклер, «политика— дело грязное, демократия — вот честная работа, она одна-единственная оставляет ценности». В тридцать восьмом году его досрочно отправили на пенсию. Он старался, как только мог, скрыть свой «позор», даже созвал гостей на торжество по
В первые же дни оккупации он узнал, что трое из его учеников перекинулись к немцам. Вероятно, таких было больше. Но этого он уже не узнал — на ночь принял смертельную дозу люминала. «Быть полезным людям», но как? Политика — дело грязное, только честный труд оставляет ценности. Не занимаешься политикой — кто-нибудь придет и снова все поломает; сколько людей заботилось лишь о своей работе, а кто-то пришел и разрушил — люминал, деревни без крыш, горящий костел, в который заперли людей, матери, плачущие вместе с детьми, обгоревшие деревья… И все, все мы были совершенно невиновны.
Дело только в том, сумеют ли люди придумать что-нибудь другое? Но я все-таки вступил в партию, которая хочет изменить мир; ему казалось, что тем самым он соединил свои мысли и свои действия с мыслями и действиями людей, которые хотят придумать нечто другое: чтобы никто не мог одного человека гнать против другого… «И вот я здесь», — сказал он устало. Но, несмотря на большую усталость, ему казалось, что он заглядывает в грядущие дни, наполненные смыслом, имеющие свое назначение. Ему еще захотелось представить, что в этом грядущем сумеет сделать он, но думать уже не было сил, он только прислушивался к звуку воды, однообразно капающей в умывальник, и наконец уснул.
В коридоре раздался сильный крик, послышались шаги. Он увидел, как доктор зажег лампу и как с лампой выбежал наружу.
— Двигайтесь живее! — приказывал доктор.
Инженер встал, растерянно прикрыл постель, оделся — не было еще и двух часов ночи, на улице продолжал шуметь дождь. Из соседней комнаты доносились болезненные стоны, он вышел в коридор и заглянул в открытую дверь. На широком столе, покрытом простыней, лежал человек, облитый кровью, кровь капала на пол, образуя лужу, сонная сестра подготавливала инструменты, доктор мыл руки.
— Я нужен вам для чего-нибудь? — спросил инженер.
— Благодарю, — сказал доктор, — а вам когда-нибудь приходилось?
— Нет.
— Тогда будет трудно. — Он посмотрел на потолок. — Разве что, — и он показал в угол, где стоял старомодный черный зонт, — придется подержать его над нами. — И доктор стал тщательно вытирать руки.
Инженер взял зонт, раскрыл его и подошел к операционному столу.
— Вы должны быть осторожны, — предупредил врач, — мне теперь будет не до вас, и постарайтесь лучше не смотреть, раз вы не привыкли.
На зонтик падали капли, он смотрел, как врач длинными ножницами разрезает сухожилия и потом зашивает кожу — кровь текла у него по рукам. Потом он увидел смертельно бледное лицо. Этот человек все-таки, наверное, умрет. Ноги у инженера вдруг стали тяжелые, лоб похолодел. Он прикрыл глаза. Видно, усталость. Без всякой причины вдруг охватило сознание отчаянной бессмысленности. Почему все-таки не отремонтируют крышу? Какой смысл в том, что он приехал сюда в такую даль? Для того чтоб держать этот зонт? А что будет дальше?
Врач забинтовывал рану. Он вытер вспотевший лоб, самое худшее было позади.
— В первые дни нам приходилось на бинты рвать солдатские рубашки.
Безногого отнесли в соседнюю комнату. Врач наливал в умывальник чистую воду; руки, халат и даже лицо у него были забрызганы кровью.
— Умрет? — спросил он его.
— Наверно, — сказал врач, — даже определенно умрет. Его везли сюда чуть ли не целый день.
Инженер несколько раз закрывал и открывал зонт — капли стремительно разлетались во все стороны.