Чаша цикуты. Сократ

Домбровский Анатолий Иванович

Сократ знал, что Критий позовёт его: сикофанты, доносчики, работали исправно. И вчера, увидев одного из них у портика Зевса Освободителя, Сократ подумал, что Критию скоро станет известно, какую речь он произнёс перед народом. Не знал он только о том, куда позовёт его Критий — в Булевтерий, которым завладели олигархи, или домой. И вот оказалось, что домой. Это означало, что у Сократа больше шансов остаться живым и невредимым, хотя случалось — в Афинах об этом были хорошо наслышаны, — что некоторых гостей Критик уводили в тюрьму прямо из его дома. Впрочем, Сократ на этот случай приготовил одну волшебную фразу, которая, по сто мнению, должна была помочь ему вырваться из смертельных объятий Критик. И потому он был почти спокоен, хотя и озабочен тем, удастся ли ему этот, последний разговор с бывшим учеником. Все предыдущие, кажется, удавались. Особенно тот, когда он понял душу Крития —

завистливого и неблагодарного человека. Он завидовал всем, кто был удачливее, умнее и красивее его. Особенно Алкивиаду, своему двоюродному брату. Алкивиад, которому Сократ уделял не больше внимания, чем Критик», скоро превзошёл его в знаниях и красноречии. Он стремительно приближался к тому, что экклесия изберёт его стратегом и что таким образом он станет наследником Перикла, великого и славного Перикла, который был не только его дядей, но и дядей Крития. Алкивиада любили за его красоту и дружелюбие, а Критий страдал от одиночества: скупой, завистливый, злоречивый, он отталкивал от себя и мужчин и женщин. И когда он однажды попытался опорочить Алкивиада в глазах Сократа, Сократ сказал ему, что его обучение закончилось, а дружба между ними не началась. Вскоре Сократ узнал, что Критий зачастил в гетерию, где собирались Ферамен, Писандр, Антисфен и все те, которые вошли затем в состав Тридцати...

Тевкр пожелал Сократу удачи и передал его привратнику виллы Крития.

Привратник обошёл Сократа вокруг, осматривая цепким взглядом.

— Не раздеться ли мне донага? — спросил с издёвкой Сократ. — Знаешь, на теле человека есть несколько мест, куда можно пристроить кинжал.

— Смеяться будешь потом, — мрачно сказал привратник. — Иди!

— Куда?

— Туда! — махнул рукой привратник в сторону виллы, мраморные колонны которой просвечивали сквозь ветви осеннего сада.

— Один?

Привратник засмеялся, и Сократ понял почему: вдоль дорожки, ведущей к вилле, стояли, словно статуи, вооружённые воины. Сократ принял их было за статуи, потому что они стояли неподвижно.

Сократ шёл по мрамору, по коврам и дивился роскоши и великолепию. Не многие храмы в Элладе могли похвастаться таким богатством. Слуги, как и привратник, указывали ему путь и говорили: «Туда!»

Критий ждал его в библиотеке, где на мраморных полках лежали сотни свитков, а в нишах стояли бронзовые статуи победителей олимпиад, философов и поэтов. Критий был в ярко-зелёном хитоне, поверх которого был наброшен пурпурный гиматий с большой золотой фибулой на плече. Сократу припомнилось, что гак любил одеваться Алкивиад — это были его любимые цвета — зелёный и пурпурный. Но Алкивиаду они были к лицу. Критий же выглядел в этом наряде как престарелая гетера.

— Извини, Сократ, что я послал за тобой скифа, — сказав Критий, тщетно скрывая за маской приветливости своё раздражение. — Я велел слугам пригласить тебя, но они неверно истолковали мои слова и послали скифа. Надеюсь, он не оскорбил тебя? — Критий приблизился к Сократу и положил ему на плечи руки. — Всегда так: скажешь одно, а люди делают другое, — пожаловался он. — Мои слова значат для них не то, что для меня.

— Рабское рвение, — сказал Сократ.

— Да, да, рабское рвение. Это многое объясняет в нынешней нелепице. Ты тоже это заметил? — Он взял Сократа под руку и повёл к ложу, возле которого на столике красовались расписанные золотом чаши, стоял лаковый кратер и ваза с рассечёнными кроваво-красными гранатами. Ложе было покрыто дорогими мехами, в изголовье лежали пуховые, расшитые блестящими узорами подушечки, от которых исходил запах ночных фиалок.

Критий усадил Сократа и сам сел рядом.

— Мы сами обслужим себя, правда? — сказал Критий, зачерпнув из кратера вино. — Рабы нам только помешают. К тому же их рвение утомляет, как ты справедливо заметил. Знаешь, я многое люблю делать сам — почти спартанская привычка. Одобряешь ли ты спартанские привычки, Сократ?

— Все, кроме одной, — ответил Сократ. — Кроме привычки хозяйничать в чужих городах.

— Я так и думал. Никому из афинян это не нравится. Да и мне тоже. Мы проиграли войну — таковы уж были наши доблестные стратегии. Теперь приходится смириться с положением побеждённых. Одно утешает — что это положение не вечно. Сила не может победить разум. Ты сам это не раз говорил, Сократ. Потому не может победить, что сила и разум не соприкасаются. Нельзя изрубить мечом воздух, задуть солнце, как ни дуй, нельзя заставить человека не думать. А коль скоро он думает, он найдёт выход из любого положения. Из того, в котором мы теперь находимся, — тоже. Завоёванное оружием отвоёвывается разумом. Так говорил Перикл.

— Для чего ты мне это говоришь, Критий? — спросил Сократ. — Не для того ли, чтобы я согласился с тобой?

— Нет, — ответил Критий. — Совсем нет. Само так получилось, что я заговорил об этом.

Ведь помнишь, с чего мы начали? Со спартанских привычек. Теперь я подумал, что о спартанцах нам лучше не вспоминать.

— Невозможно не вспоминать о гвозде, который сидит в пятке, — сказал Сократ.

— Ах, даже так! — улыбнулся Критий. — А я-то решил, что огорчил тебя моим разговором. Тогда ответь, разве я не прав, говоря, что спартанцев мы победим разумом?

— Думаю, что так и будет, — ответил Сократ. — Только где же мы возьмём этот разум?

— А вот, — повёл рукой Критий, указывая на уставленные свитками полки. — Вот наш разум. Вспомни, Сократ, о многих варварах, которые вторгались в наши пределы. Где теперь эти варвары? Они приняли наш язык, наши обычаи, наших богов. Их покорил наш разум — и вот их нет. Не то ли произойдёт и со спартанцами? Они увидят, что наши законы, обычаи, мудрость выше, чем у них. И станут точно такими же, как мы. А когда людей ничто не разделяет, они перестают воевать, потому что становятся одним народом. Мы поглотили их, как губка поглощает воду.

— Ты, вероятно, прав, — сказал Сократ и, поднявшись, пошёл вдоль полок. — Тут у тебя собрались великие умы, великие поэты: Фалес, Анаксагор, Парменид, Гераклит, Солон, Анаксимен, Пифагор, Гомер, Гесиод, Сафо [127] , Архилох... А вот и твои стихи, Критий. — Сократ развернул свиток, пробежал глазами по строкам и возвратил свиток на прежнее место. — Прекрасный папирус, высокая каллиграфия, достойный предмет для гимна — светлоокая Афина Паллада, градозащитница, богиня мудрости и военной мощи... Статуи наших героев отличной работы. Пегас [128] , рождённый из крови Медузы, пробивший копытом источник, дарующий песни поэтам... А вот свободная ниша. Кого же в неё ты поставишь? — Сократ обернулся к Критию. — Кто достоин занять это место? После Перикла...

127

Сафо — греческая поэтесса с острова Лесбос (конец VII — первая половина VI в. до н. э.).

128

Пегас — сын Посейдона и Медузы Горгоны, чудовищный крылатый конь, из-под копыт которого забил ключ поэтического вдохновения.

— Великий миротворец Эллады, — ответил Критий.

— Великий? Не ты ли, Критий? — Сократ подошёл к рабочему столу Крития и остановился в ожидании ответа.

— Союз греческих городов во главе с Афинами или во главе со Спартой — не всё ли равно? — сказал Критий. — До сих пор мы мерились со Спартой силой, теперь посоревнуемся в мудрости. Ты сам говорил, Сократ, что мудрость — самое сильное оружие.

— Я это говорил, — кивнул головой Сократ. — И это правда. Но где же наша мудрость, Критий? — Он взял со стола чёрную палочку-скиталу, повертел её в руке и прочёл на ней имя владельца: «Лисандр».

Скитала была не толще и не тоньше его указательного пальца, хотя раза в три длиннее. Он тут же убедился в этом, приставив её к пальцу, и положил скиталу обратно.

— Толпа не обладает мудростью, — продолжал тем временем Критий. — Ты помнишь, как афиняне осудили на изгнание Анаксагора, пытавшегося объяснить научным образом небесные явления. Мудрый Перикл не смог обуздать толпу. Печальный конец Анаксагора известен — он умер в Лампсаке. А что произошло четырьмя годами раньше? Не забыл, Сократ? Афинская толпа сожгла книги Протагора, великого софиста, с которым ты так блестяще спорил в доме Каллия. Протагор бежал в Сицилию от афинской толпы и там погиб во время бури. А вот совсем недавняя история, Сократ. Тогда ты был избран в Совет Пятисот и был пританом. Ты помнишь возвращение наших шестерых стратегов, разбивших пелопоннесский флот у Аргинусских островов. Тогда у островов случилась буря, и стратеги не успели похоронить наших погибших соотечественников. И вот за это афиняне решили приговорить их к смертной казни. Ты председательствовал на заседании Совета и воспротивился скорому и несправедливому суду над стратегами. И что же? Удалось тогда тебе спасти стратегов? Нет, не удалось, хотя ты так красноречиво убеждал Совет пощадить стратегов. Но толпа сделала своё чёрное дело. Она осудила их на следующий день, когда ты уже не мог быть эпистатом, председательствующим. Таковы коварство и мудрость толпы, обретающей власть. И вот я говорю, Сократ: народ не обладает мудростью. Народом должны править мудрые. И тогда все решения будут мудрыми решениями. «Худших — большинство!» Это написано на том самом Дельфийском храме, в котором Пифия изрекла оракул: «Софокл мудр, Еврипид мудрее, Сократ же — мудрейший из всех людей». Зачем же ты возбуждаешь толпу, Сократ? Худших!